Время таяния снегов
Шрифт:
— Перестань, — махнул рукой Ринтын и устало опустился на стул.
— Уже зазнался, — сообщил Василию Львовичу Кайон.
Но Ринтыну было не до шуток. Как будто тяжелая ноша свалилась с плеч.
— Ринтын, — сказал Василий Львович, — я надеюсь, что ты не ограничишься этими тремя стихотворениями. Ты меня обрадовал. Когда мы с профессором Таном-Богоразом выпускали первый букварь, старик сказал: "Мы еще дождемся, когда из оленных и морских охотников родятся свои поэты и писатели". Прав был старик.
— Спасибо вам, Василий
Помнится, в первый школьный день Ринтына учительница Зоя Герасимовна вышла к построенным в ряды ученикам и сказала, что сейчас будет говорить новый директор Василий Львович Беляев. Новый директор заговорил по-чукотски. Это было так же непривычно, как если бы Ринтын сам заговорил по-русски. Но он плохо слушал директора. Больше донимал его золотой зуб директора: как мог вырасти такой красивый зуб во рту у человека, размышлял он. С той поры даже золото как будто потускнело.
11
Это была первая городская весна для Ринтына. Началась она с того, что милиционер остановил Ринтына, когда он по льду дошел до Адмиралтейской набережной, и велел вернуться обратно, на Университетскую.
— Опасно ходить по льду, — пояснил милиционер, — можно провалиться и утонуть.
Пришлось заново проделать весь путь по ноздреватому, покрытому мокрым снегом льду, размышляя о странной логике стража порядка.
В апреле в городе от снега уже не осталось следа. Слежавшиеся до ледяной твердости сугробы во дворах разбили на мелкие куски, а солнце довершило работу.
После майских праздников открыли сады. Где-то за городом опускалось солнце, но еще долго блестел купол Исаакия и горела Адмиралтейская игла. В парках пели соловьи. Маленькая серая птичка могла заглушить милицейский свисток. Как-то Ринтын привел с собой Кайона послушать соловья.
— Артист! — восхищенно сказал Кайон. — Вот почему он один из главных героев русской литературы. Ты должен написать стихи об этой птице. Все настоящие поэты писали о соловье.
Ребята сдали все экзамены, и оба получили путевки в университетский дом отдыха в Териоках на Карельском перешейке.
— Это очень красиво, когда есть лес, — задумчиво сказал Кайон, любуясь весенним нарядом земли из окна поезда.
Университетский дом отдыха располагался на самом берегу мелкого Финского залива. В первый же день ребята попробовали искупаться, но вода была ледяная, как в Анадырском лимане…
Вылезая на сушу, Кайон ругался:
— А мне говорили, что в России вода везде как чай. Бр-р! В тундровом озере куда теплее, чем в Финском заливе.
В отдельном корпусе отдыхали иностранные студенты. Среди них были соседи по общежитию — венгры. Чех Иржи уехал на каникулы к себе на родину.
Часто к Ласло приезжала Наташа. Она издалека кивала Ринтыну, но близко не подходила, не заговаривала.
Ринтын уже не ревновал ее. Он смирился с тем, что Наташа полюбила Ласло, но все же не мог забыть дни, когда Наташа была с ним, и особенно снежный вечер на вокзале в Пушкине и их один-единственный поцелуй…
Финский залив был гладок и спокоен. Он походил на важного человека, который за напускным достоинством скрывает свою мелкоту. Но все же это настоящее море, потому что на далеком горизонте виднелись дымки пароходов, проходящих в Ленинград. Иногда свой гордый силуэт показывал военный корабль и скрывался за туманной дымкой Кронштадта.
Ринтын часами ходил по берегу от мыса до мыса, от одного пляжа до другого. На песке валялись желающие обрести зачерненную солнцем кожу. Мужчины были в одних трусах, а женщины обнажали себя, как чукчанки в меховом пологе. Они старательно вбирали в себя солнечные лучи, но на кончик носа все же наклеивали бумажку.
По воскресеньям наезжали на отдых и горожане. Пили и ели прямо на песке и кидали пустые бутылки в море.
Непривычно было смотреть на людское лежбище, на то, как вместо морских зверей из воды на берег вылезали купающиеся. Когда вода стала теплее, Кайон и Ринтын начали учиться плавать на мелководье, где воды всего было по колено.
Взбираясь по крутому склону, держась за стволы деревьев, Ринтын уходил в лес. Над головой шелестели зеленые ветви, а на земле лежали прелые листья, опавшие хвойные иглы, сухие сучья, с громким треском ломающиеся под ногами. Иногда попадались большие муравьиные кучи, и Ринтын, присев на корточки, наблюдал за муравьиной суетой. Муравьи были озабоченны и торопливы, как жители большого города. Они тащили в свое жилище сухие стебельки, листья, которые, должно быть, использовались в муравьиной жизни.
Лес был сухой и не очень густой. Во всяком случае, Ринтыну не приходилось продираться сквозь чащобу. Прямые и высокие стволы сосен уходили к далекому синему небу. Но если долго приходилось идти по лесу, вдруг появлялось какое-то беспокойство, хотелось поскорее выйти на простор, увидеть небо не клочками, а во всей его широте и красоте. Возникали непонятный страх и мысль: а что, если не удастся выйти из лесу и так всю жизнь придется быть пленником деревянных великанов?
Ринтын искал поляну, и, когда выходил на нее, на душе становилось радостно и легко.
Скоро Ринтын понял, что лес вокруг Териок невелик. Ринтын то и дело натыкался то на домик, то на забор, а чаще выходил на железную дорогу, которой придерживался, как постоянного и надежного ориентира.
Плохо было то, что в лесу не водилось никакой живности. Лишь возле железнодорожной насыпи да у некоторых домов попадались коровы и козы. Ринтын никогда прежде не видел коров и издали с любопытством смотрел на огромных жующих животных с большими грустными глазами. Близко он боялся подходить: кто знает, как они еще посмотрят на непрошеного человека.