Время тяжелых ботинок
Шрифт:
Скрипичный квартет взвизгнул.
Это было краткое музыкальное приветствие – туш.
2
Все знали, что Кинжал – «жаворонок» и к полуночи начнёт зевать, поэтому после одиннадцати братва стала разъезжаться.
Витя Китаец заметил, что никогда так не отдыхал – есть в мальчишнике особый кайф.
Садясь в свой «мерседес», Федя Штрек, «вор в законе» из Кемерова, обнял Кинжала:
– На правильную дорогу ты, братишка, стал. И оставайся аристократом, нам такие люди сейчас во как нужны! «Быков» и ликвидаторов хоть пруд пруди, а головой работать никто не хочет. Молодёжь пошла отмороженная, стариков не уважают, закон не чтут. Как их воспитывать – не знаю. Да и те, что постарше, оборзели вконец.
Когда такое было, чтобы «короновали» за деньги! А сейчас – сплошь и рядом.
Любителя длинных и красивых базаров, друга Кинжала, Костю Фанеру из Петрозаводска, грузили в «БМВ» почти мёртвого. В его жилах бурлил целый литр любимого американского виски «Джек Дэниэлс».
Вася Пикап из Красноярска, особо доверенное лицо Кинжала и большой любитель салютов, требовал фейерверка, но один из его пацанов увещевал: «Дома пошумим, братан».
Не было только Сени Крюка из Хабаровска.
Его застрелили зимой, на выходе из казино на Новом Арбате – средь бела дня.
Кинжал видел фотографии, сделанные следственной бригадой. Огромный Сеня Крюк лежал навзничь в расстёгнутом кожаном пальто с голым животом на вымороженном до льда грязном снегу и открытыми глазами с недоумением смотрел в сизое московское небо.
Дольше всех в гостях задержались Желвак и Толстый.
Личный писатель пахана стал молчаливым, глядел тяжело и недобро. Он не ожидал, что Кинжал устроит праздник именно для братвы.
Захарыч ревностно наблюдал за генеральным директором их холдинга и никак не мог взять в толк: как за три года человек мог так вписаться в коллектив?
Чувствовалось, что Кинжал в этом окружении – в своей стихии, и именно здесь его семья, а не где-то ещё. Для человека, который сформировался в течение долгих лет выживания на зоне, это было загадкой.
А Желвак только посмеивался:
– Ты же писатель, Захарыч, инженер человеческих душ. Почему я Кинжала понимаю, а ты никак в толк не возьмёшь? Нас с тобой ломали на зоне, а его корёжил кто-то другой и делал это с малолетства. Я так думаю, что – отец, но надо уточнить. Потом – жена. Это какой же надо сукой быть, чтобы муж, лишившийся тебя не по своей воле, только обрадовался! А работа? Сколько нас с тобой били – ты не считал? А, думаешь, в том институте его били меньше? Нас – за дело, система такая. А его, знаешь, за что?
Толстый скривился и недоумённо дёрнул плечом.
– За то, что умный. И, конечно, гордый. Но, главное, за голову, и это – по-нашему, по-русски.
А Кинжалу было хорошо.
Он видел – его уважали.
Все присутствующие были свидетелями его стремительного взлёта на вершину группировки. Каждый примерно знал, чего и сколько принёс в клюве Кинжал, и это было выше самой лютой зависти. Он не выставлял себя авторитетом, хоть, по существу, таковым был с самого начала. Кинжал с удовольствием носил звание пацана, и тот же Желвак убедился, что это не поза.
А у Толстого был один интеллектуальный недостаток – он не мог вытерпеть собственное непонимание. Пустоту, образовавшуюся от недостающих фактов, Захарыч тут же должен был заполнить собственными догадками и, наконец, игрой воображения. А это частенько искажало реальную картину. Что поделаешь, Толстый в вузах не учился, свои университеты он проходил с отмычками для вскрытия чужих дверей да на зонах.
Последующий опыт сочинителя – это много, но далеко не всё.
Он просёк, что Кинжал с Желваком при встрече обнялись, как кореша, и Брут с паханом уже на «ты». И он бы не был мозговиком ОПГ, если бы не придумал против Кинжала одну каверзу – под видом подарка ко дню рождения.
Когда они остались втроём, Толстый вынул из кармана увесистый пакет.
Это были цветные фотографии размером 18х24 сантиметра, редакционный стандарт.
Сели они с Желваком так, чтобы свет падал на лицо Кинжала, – предстояло фиксировать его реакцию.
Когда жизнь делала подлянку, у смуглолицого руководителя холдинга начинало белеть вокруг рта. Это хорошо знали и Желвак, и Толстый, который однажды и просёк, что у того «рожа матом покрывается».
Расслабленный и, кажется, вполне счастливый Кинжал вынул из конверта снимки, тут же катанул на скулах желваки и местами побелел.
Кореша увидели – попали в точку.
Это была профессиональная съёмка его жены, дочери, любовницы и сыновей-близнецов.
Семья была снята на море, скорей всего, где-то в Южной Европе. На фоне голубой воды и зелёных пальм – вполне довольные жизнью лица. На двух-трёх фотографиях были срезы ножницами, – убрали чьё-то лишнее изображение.
Вологодская Маргарита играла с сыновьями на детской площадке у нового высотного дома. Съёмка была зимняя, и Кинжал отметил, что одеты все – на уровне, а на Марго – дорогая норковая шуба.
Умный Кинжал видел: братаны ЖДУТ. И главным для него было сейчас это, а не ёкнувшее сердце тренированного спортсмена.
«Умрите сегодня, а я – завтра», – сказал он про себя, бросил пачку снимков на столик у гигантского торшера, широко демонстративно зевнул, с хрустом потянулся и максимально равнодушно посетовал:
– Жаль, собаку не сфотографировали. Где она теперь, Аделина, девочка моя?
Уже в машине Желвак матюгнул Толстого:
– Стареешь, Захарыч. Утёр он нас. А ты знаешь, я не люблю выглядеть дурнее, чем я есть.
Шустрая домработница-украинка с напарницей были отпущены заранее, остались лишь четверо охранников.
Кинжал принял горячий душ и решил заночевать внизу, в гостиной. Он постелил на диван бельё, погасил свет, поднялся наверх и включил ночник в своей спальне: пусть снайпер, если он вдруг образуется, думает, что цель там.
В полумраке тени ожили.
Сначала он вспомнил о своей коллекции холодного оружия, и на душе стало тепло.
Вчера заветный чёрный чемодан наконец вернулся к законному владельцу. Он с упоением ждал встречи со своими раритетами – после столь долгой разлуки.