Время возмездия
Шрифт:
Бунцоль понял эти слова по-своему. Намекает? И поспешно стал оправдываться:
– Миклашевский наш до мозга костей. Он из остлегиона, медалью награжден за борьбу с партизанами. А его родственник – большая шишка в министерстве пропаганды.
– Да я не о нем, а вообще сказал, – Генрих взял свою рюмку, поднес к глазам, посмотрел на золотистый напиток, покачал его, любуясь переливами света. – Красота!.. Напиток богов!.. А мы с тобой, старина, не боги. И что будет дальше, никто не знает. Что-то, конечно, будет. Но уже без нас. Давай лучше выпьем за что-нибудь хорошее.
– За вечно живой рыцарский дух древних тевтонцев! – бодро выпалил Бунцоль, как бы исподволь намекая на древность
– За рыцарский дух! – подхватил Генрих.
Выпили. Помолчали. Коньяк сделает свое дело, и наступит удобный момент. Карл снова взялся за бутылку, разлил в рюмки.
– За твои успехи в финале, – сказал Генрих, – хотя не очень-то нашим хочется, чтобы победил русский. Но он классный боксер и здорово отделал вонючего макаронника.
Крюг выпил и рассказал, как вчера, после боя, этот самый итальяшка вместе со своим тренером ворвался к жюри и устроил скандал, стал грозить, обещая жаловаться чуть ли не самому дуче и фюреру. Все, конечно, перетрусили, звонили в Берлин, согласовывали, а там, наверху, долго не думают, последовала команда в прессу: снять отчет о поединке.
– Утром мне звонили газетчики и чертыхались, рассказывая, как ночью в типографии вырубали из набранных полос целые куски. Заодно и ты, старина, пострадал, как тренер русского. Но ничего, дружище, завтра будешь радоваться.
У Бунцоля отлегло от сердца. Мир вокруг сразу стал светлее и просторнее.
Глава шестая
День выдался пасмурный, серый, нудный, бесконечно длинный, казалось, без утра и без вечера, с одними сплошными белесыми сумерками. Проселочная дорога, которая петляла в редколесье, вела дальше к станции, это Григорий видел, сверяя карту с местностью. Появление же в одиночестве там, на этой небольшой железнодорожной станции, ничего хорошего не сулило. На карте обозначены и противотанковые рвы, вырытые ленинградцами еще в сорок первом, а теперь превращенные гитлеровцами в узел обороны. А лезть на рожон он не хотел да и не имел права. Приказ он выполнил, дорогу разведал. Надо поворачивать назад.
Справа, чуть в стороне, за редколесьем, поднимался холм, а за ним, невдалеке, тянулась речка, а там, за нею, железнодорожное полотно. Кульга и решил взобраться на холм, оглядеть как следует местность.
– Сворачивай к вершине, – скомандовал он водителю.
Галия задвигала рычагами, притормаживая правую гусеницу, и танк, брызнув веером снега и мерзлых комьев земли, свернул к холму, пошел, подминая кусты и молодые деревца. Мингашева почему-то вспомнила, как училась на танкодроме делать эти самые повороты, как они сначала у нее не получались. «Тридцатьчетверка» поднялась на пригорок и замерла возле молодой пушистой елки, выставив вперед настороженный ствол пушки. Команда «стоп», поданная командиром, прозвучала в тот самый момент, когда она уже нажимала на тормоз. Галия устало улыбнулась, откинувшись на спинку жесткого сиденья, и не снимая рук с рычагов, ног с педалей, а только слегка расслабившись. Хотелось хоть немного передохнуть, размяться, потянуться, глотнуть свежего воздуха. Но их могли заметить немцы, и она напряженно всматривалась в узкую щель и чутко прислушивалась. Кажется, тихо кругом.
Щелкнула крышка верхнего люка, внутрь машины потек густой холодный свежий воздух. Он нес запах снега, хвои, пробуждающейся природы. «Гриша, не спеши!» – хотелось крикнуть ей. Когда открывался верхний люк и Кульга поднимался со своего жесткого сиденья, ей всегда хотелось предостеречь, предупредить Григория, хотя она и знала, что он ее все равно не послушает. Он был слишком самостоятельным и уверенным. Может быть, за эту гордую самостоятельность и мужскую уверенность она еще сильнее любила его. И каждый раз, когда щелкала крышка люка, у Галии томительно сжималось сердце, и она напряженно вслушивалась: только бы ничего не случилось…
– Обзор хороший, хотя видимость и никудышная, – произнес Кульга, настраивая бинокль.
Над поймой и на склонах стояла тишина. Далекие, приглушенные расстоянием отзвуки боя едва доносились сюда откуда-то издалека, из-за леса слева. В той стороне, за лесом, что-то неярко отсвечивало в сером и мутном от низких облаков небе. А может быть, вовсе и не бой это, а гитлеровцы перед отходом спешно жгут еще одно селение, создавая мертвое пространство.
Пойма реки уходила чуть наискось в молочную дымку тумана. Тусклыми мазками темнели густые кустарники, пятнами виднелись заросли камыша над речкой, гривки бурьяна, вылезшего из-под снега. До речки по прямой было с километр, не больше. На берегу кучками росли березы и сосенки. Кульга вспомнил, как ему говорил партизанский проводник, когда они с капитаном Шагиным прорабатывали на карте маршрут разведки: «Берег-то крут там, обрывистый. Мальчонками мы с него шастали в воду, прыгали то есть. Разбежишься – и головой вниз, а руки, вроде крыльев, в стороны разведешь. “Ласточкой” прыгали, товарищ командир».
Отсюда, с вершины, никакой крутизны у берега не было видно, она лишь угадывалась. На замерзшей реке, по снегу хорошо виднелась зимняя дорога, проложенная прямо поперек по льду. На противоположном низком берегу, за широким лугом, вздымалась железнодорожная насыпь, на фоне неба спичками торчали телеграфные столбы. А за железной дорогой блекло синел лес.
Кульга перевел взгляд на станцию, которая просматривалась. Перед самой станцией горбато выгнулся мост через реку, она там делала поворот и уходила куда-то к западу. Мост с обеих сторон огражден рядами колючей проволоки, он, несомненно, тщательно охраняется, а пространство вокруг конечно же пристреляно, очищено от деревьев. А в пойме, у моста, наверняка топь, танки могут провалиться, намертво засесть в трясину. Но атаковать все равно придется. Обстановка осложнялась еще и тем, что за мостом, близ станции, попыхивал дымком вражеский бронепоезд. Он грозно щетинился жерлами пушек и стволами пулеметов. «На подходах танки могут засесть, а бронепоезд не даст головы поднять нашей пехоте», – невесело подумал Кульга.
Он еще раз посмотрел на замерзшую реку, на берег, железнодорожную насыпь и нагнулся вниз, позвал радиста:
– Как связь?
– Одна момент, – отозвался Юстас.
– Один момент, – поправил его Илья Щетилин. – Эх ты, а еще культурная заграница!
– Хорошо, пусть будет один момент, – согласился Бимбурас, вызывая по рации штаб батальона, и тут же отпарировал заряжающему: – Литва совсем не заграница, а советская республика, знать надо.
– Передай, что подходы к мосту сильно охраняются, а на станции обнаружили бронепоезд, – продиктовал Кульга донесение и тут вдруг подумал: «А что, если самому попробовать!»
От такой мысли ему сразу сделалось жарко. Вступить в схватку с бронированной махиной на железнодорожных колесах. Попытаться уничтожить или хотя бы вывести из строя. И этим уже намного облегчить предстоящий штурм населенного пункта, взятие станции. У бронепоезда не одно орудие, по штурмующим будут шпарить прямой наводкой, одним словом, дадут прикурить. А подходы к станции открыты, наши танки и пехота-матушка перед ними, гадами, будут как на ладони, только успевай щелкай, как орешки. «Так что, товарищ младший лейтенант, тут и размышлять особенно нечего, видно даже слепому, – сказал он сам себе. – А у нас есть шанс. Единственный! И этот шанс – внезапность».