Время возмездия
Шрифт:
Домой возвращаться не хотелось. Можно было, конечно, сесть в автобус и махнуть за город, на виллу Ивонны Ван дер Графт. Дружба между ними продолжалась. Но сегодня Марине не хотелось встречаться с ней. Вообще ни с кем не хотелось встречаться. Марина вышла на набережную. Свинцово-серая вода широкой реки, серый гранит набережной, мрачно-серая, тяжелая, бесформенная на первый взгляд громада древнего замка. И над рекой, тускло блестящей, затуманенной вдали и словно заштрихованной белесым карандашом летящих хлопьев снега, нависли серые низкие тучи, дул холодный, пронизывающий до самых костей ветер. Набережная была почти пуста. По ней прогуливались лишь редкие группы немецких солдат и самодовольных офицеров, с любопытством оглядывающих местные достопримечательности. Солдаты были юные, почти мальчишки, и пожилые, видимо, из резерва.
Марина свернула на улицу, короткую и прямую, и направилась к площади, к собору, который отсюда, со стороны набережной, казался еще
Марина не верила в Бога, она снисходительно относилась к тем людям, которые, по ее убеждению, запутались в паутинных силках религии. В середине двадцатого века смешно верить в сверхъестественную силу. Но собор, в резном камне которого, казалось, застыло движение времени, покорял ее сердце своим величием и строгой красотой. И всякий раз, когда Марина входила в него, она испытывала странное чувство, разобраться в котором было непросто. Она искренне восхищалась мастерством человеческих рук и разума, создавших этот тяжело стоящий на земле каменный мир. Внутри собор поражающе огромен и пуст, и человек, впервые вступивший под его строгие своды, невольно как-то терялся и ощущал свою бренность и беспомощность перед вечностью. Казалось, что здесь существует свой мир, в котором нет настоящего, сегодняшнего времени с его беспокойствами, тревогами и страхами, а есть только далекое и никогда не умирающее прошлое и рядом с ним бесконечное будущее.
Разные эпохи оживают в разных уголках собора, но все статуи, росписи, лепные украшения, все богатства мира меркнут перед картинами Рубенса. Марина двигалась как заколдованная, ноги сами несли ее к знаменитому триптиху, вернее, к любимой ею главной его части – «Снятие с креста». Трудно найти более естественное и вместе с тем поразительное обрамление для картины гениального художника, чем эта прозрачная, рассеченная чередой стрельчатых арок полутьма собора, чье однообразие и напряженная строгость камня буквально взрываются, как грозовые свинцово-мрачные тучи нежданным солнечным лучом, ярким соцветием пылающих красок. И всякий раз, когда Марина приходила сюда, ей казалось, что только сейчас движение в картине окаменело, замерло, остановилось на миг. И еще казалось, что едва пройдет это «остановленное мгновение», как рухнет на протянутые руки всей своей ледяной тяжестью мертвое тело. И еще ей казалось, что казнили, распяли на кресте не Христа, а какого-то близкого ей товарища, подпольщика, который попал в лапы гитлеровцев и прошел все круги ада и умер в мучениях, не выдав своей главной тайны, умер с твердой верой в неминуемое возмездие и торжество справедливости. И эта вера передавалась и ей, озаряла ее мятущуюся душу, уча стойкости, вселяя уверенность и наполняя силой для борьбы и жизни.
Бросив прощальный взгляд в мглистую глубину собора, где сияют вечно живые краски великого Рубенса, Марина вышла на площадь.
Все также дул резкий порывистый ветер, все также мокрыми хлопьями летел снег. Редкие прохожие, подняв воротники, торопились куда-то по своим делам. Из пивного бара вывалилась шумная группа подвыпивших горластых немецких солдат. «Пока еще живые, – подумала Марина. – Но недолго осталось им ходить по земле. Грядет время возмездия».
На углу, в книжном магазине, Марина купила свежих газет, в том числе и берлинских, мельком полистала дамский журнал и, не оглядываясь, быстро зашагала в сторону набережной. На полпути свернула в боковую улицу. Привычно огляделась. Ничего подозрительного не обнаружила. Она хорошо освоила расположение кварталов и могла, сворачивая чуть ли не на каждом углу, идти в нужном направлении.
Дома, не раздеваясь, зажгла газовую горелку и поставила чайник. Пока закипала вода, Марина быстро просмотрела бельгийские газеты, главным образом спортивные разделы. О Миклашевском нигде не упоминалось. Ни слова, словно его вообще не существовало. Писали о других, в том числе и о Камиле Дюмбаре – Рыжем Тигре, которого Миклашевский так отколотил еще в позапрошлом году. Сейчас газеты сообщали о победе Камила над каким-то профессионалом.
Тонко задребезжала крышка чайника. Марина бросила щепотку чая в фарфоровую чашку, залила кипятком и накрыла блюдцем. Конечно, чай надо приготавливать в фарфоровом чайнике, она это хорошо знала, но по студенческой привычке любила заваривать его в стакане или чашке. Так он почему-то казался вкуснее, ароматнее. Отхлебывая горячий напиток, Марина развернула берлинскую газету. И оторопела: с фотографии на нее смотрел Миклашевский! Он улыбался. Фотография была крошечная, но она сразу узнала Игоря. Жив! Быстро прочитала длинный репортаж о финальном поединке сильнейших боксеров континента, о блестящей победе солдата остлегиона боксмайстера «Ивана Миклашеффского» над чемпионом Франции Жаком Пилясом.
Марине как-то сразу стало тепло и радостно. Миклашевский жив, он только находится далеко. Значит, она не одна в этом чужом мире. Нечего хныкать и раскисать. Просто был вынужденный перерыв в работе. От неожиданностей никто не застрахован. Она смотрела на фотографию, гладила ее рукой. Боксер был третьим ее связным. Только бы с ним ничего не случилось…
Эту же берлинскую газету держал в руках и Андрей Старков. Он купил ее, выходя из метро. Дальше Андрей двинулся пешком, направляясь на знаменитую площадь Пигаль, в район злачных мест Парижа: публичных домов, увеселительных заведений, крохотных отелей. Сюда приезжали и приходили тратить деньги и заработать. Залитая огнями площадь, бульвар и погруженные во тьму, слабо освещенные красными призывными фонарями улочки в ночные часы заполнены народом – моряками, военными, туристами, богатыми снобами, проститутками, гангстерами, контрабандистами, разведчиками всех мастей, сыщиками, агентами секретных служб. Четвертый год Париж живет под немецкой оккупацией, а здесь внешне как будто мало что изменилось, лишь убавились толпы туристов и моряков, а прибавились толпы немецких солдат и офицеров.
А за внешним фасадом, если приглядеться, открывалась другая, трудная жизнь. Париж под властью гитлеровцев. Июнь как для русских, так и для французов стал месяцем не начала лета, а начала бед и горестей. Четырнадцатого июня сорокового года гитлеровские войска без боя вступают в Париж, который объявлен «открытым городом». Неделю спустя, двадцать второго, за год до нападения на Россию, в Компьенском лесу состоялась позорная церемония подписания капитуляции Франции. Гитлеровцы извлекли из музея исторический вагон маршала Фоша, тот самый, в котором в восемнадцатом году была подписана капитуляция Германии, и торжествовали в час своей победы.
Париж наводнили немцы. Начались массовые аресты. Появились устрашающие приказы, вывешивались списки расстрелянных… Парижанам запрещено проходить по тротуарам перед всеми зданиями, занятыми оккупационными властями, для них вообще закрыли некоторые улицы, перегороженные колючей проволокой. Знамя со свастикой водружено на Эйфелевой башне. Всюду появились указатели на немецком языке. Введено берлинское время.
На Елисейских Полях состоялся парад победителей. Под визгливые марши, бряцая оружием, проходили полки покорителей Европы, и их с трибуны приветствовал самодовольный фюрер.
В каждом кафе немецкие офицеры, в серых и зеленых мундирах, в нагло заломленных фуражках, распивали пиво и вино, чувствовали себя хозяевами мира. Из Парижа гитлеровцы стали вывозить национальные ценности.
Гитлеровцы вступили в Париж, но не покорили свободолюбивых французов. На заводах и фабриках, где выполнялись немецкие военные заказы, рабочие портили оборудование, выводили из строя станки, а изготовленные мотоциклы, автомобили, авиационные моторы очень быстро выходили из строя. Диверсии на железных дорогах превратились в настоящую «битву на рельсах». Подпольные боевые группы, плохо вооруженные, успешно действовали и в самом центре Парижа, совершали диверсии, выводили из строя электростанции, резали телефонную сеть, уничтожали склады, обстреливали автомашины. Среди бела дня бойцы Сопротивления расстреляли группу эсэсовцев на Елисейских Полях, стреляли в упор на стадионах и в ресторанах… На Больших Бульварах взлетел в воздух кинотеатр с сотней гитлеровцев, взорвалось здание морского министерства, был уничтожен эсэсовский штандартенфюрер, ведавший отправкой парижан на принудительные работы в Германию. Оккупанты стали опасаться ходить поодиночке, в каждом французе им мерещился боец Сопротивления. По главным улицам и площадям почти круглые сутки стали маршировать усиленные наряды патрулей, которые проверяли документы, задерживали каждого, кто чем-то казался им подозрительным. Но никакие репрессии не могли остановить нарастающую волну сопротивления оккупантам. С востока, где полыхало зарево восхода, где на гигантском фронте наступали советские войска, вместе с теплыми лучами солнца веяло ветром скорой свободы. Париж начала сорок четвертого, полуголодный, истерзанный, борющийся и верящий в свое будущее, не был похож на Париж сорокового, сытый, но удрученный безысходной обреченностью. И Андрей Старков, в кармане которого лежали документы на имя француза Андре Моруа, сердцем любил этот город и имел надежные связи с французскими партизанами.
Андрей открыл стеклянные двери в небольшой бар. За стойкой находился Жорж. Они давно не виделись, лишь перезванивались по телефону. В эти дневные часы посетителей в баре было мало. Жорж лениво сбивал коктейль. Увидев Андрея, он просиял. Потом пригласил пройти в дверь за стойкой. За дверью начинался коридорчик, который вел мимо кухни в конторку.
Старков с удовольствием опустился на низкий потертый диван, откинулся на мягкую пружинистую спинку. Взял со стола пачку немецких сигарет, вынул одну, помял в пальцах. Но закуривать не стал. «Слишком много дымлю, нервы шалят, – подумал он. – Надо поберечь хоть легкие». И положил сигарету на место. Отодвинул пачку подальше от края стола, чтоб не соблазняла. Развернул свежую газету, которую купил по дороге. Но просмотреть ее не успел, пришел Жорж.