Время Вьюги. Трилогия
Шрифт:
— Сколько тебе было лет, когда тебе впервые это сказали?
— Четырнадцать. Но ты не спеши меня жалеть. Я это сам понимал лет с двенадцати, это я помню хорошо.
— И ты до сих пор в это веришь?
— Я это знаю. Вопрос веры тут не стоит. Впрочем, наши знания не мешают нам поступать так, как нам нравится. Достаточно взглянуть на статистику самоубийств, чтобы в этом убедиться.
— Значит, правда все можно?
— Это не математический вопрос.
— А ты как думаешь?
— Да, Маргери, все можно и все не ведет ни к чему такому, что мы бы хотели получить. Если только очень удачно не поплыть по течению, вовремя закрывая глаза и отворачиваясь.
— Я даже могу поверить в твою жуткую Скульд, но вот в это я верить отказываюсь. Есть разница между тем, пнул ты котенка или накормил, даже при том, что в конце умирают все.
— А в конце все и правда умирают. Маргери, не забивай себе голову. Если допустить, что мы здесь зачем-то, то никто как бы и не виноват. А если не допускать и говорить о моем персональном мнении… Твоя жизнь и все, что с тобой происходит — не более, чем твое отражение. Друзья, мечты, книги, которые ты читаешь, и нищенка, которой ты не подала на хлеб — все это отражение твоей жизни. Как зеркала, они стоят друг напротив друга, множат отражения, искривляют их, ломают перспективу и искажают твое восприятие себя и мира. Каждый из нас — зеркальный лабиринт. А в сердце — в слепой зоне лабиринта — стоит она. Справедливость, или необходимость — Аксиома Тильвара. И вот она и решает, чем обернется тот или иной наш поступок. Но сам поступок все-таки совершаем мы. Таким вот почти нордэнским фатализмом я предлагаю закончить наш разговор.
— Не обижайся, Наклз, но мне бы очень хотелось, чтобы ты ошибался.
Маг пожал плечами:
— Это вполне возможно. В лучшем случае, вычисления просто слишком сложны в рамках используемого нами математического аппарата, поэтому на каждое верное решение мы имеем два неверных и три погрешности. А, возможно, все дело в том, что сам метод — ошибка. И причины не порождают следствия, а лежат с ними в одной плоскости. Или мир — хаос и причин со следствиями в нем вовсе нет, а есть просто события, идущие в случайном порядке. А смысл и связь выдумываем мы, чтобы загнать мир хоть в какие-то категории. Тебе срочно пора прекращать об этом думать, как мне срочно пора прекращать пить и пойти выспаться, пока еще есть шансы заснуть.
— Сейчас час пополудни, не больше, — удивилась Магрит. Потом сообразила, что Наклз и вправду выглядит как привидение. — Погоди. Бессонница?
Тот невесело покачал головой:
— Бессонница — это ведь когда не снятся сны? Мне их снится даже слишком много. Так что, пожалуйста, шуми погромче. Я смертельно устал. Десятую ночь расстреливаю Кейси во сне. Убивать мертвых — ужасно утомительное занятие, представь только.
Магрит так и не поняла, то ли маг так неприятно пошутил, то ли пожаловался в своей нечеловеческой манере, и не нашлась, что ответить.
Только проследила, как он все еще вполне аккуратно донес посуду до раковины, а потом, отвесив ей насмешливый полупоклон, пошел к лестнице. У самых ступенек резко остановился, как будто налетел на что-то невидимое, и раздраженно бросил:
— Прочь отсюда.
В первый момент Магрит решила, что сказанное относится к ней, и застыла в немом изумлении, с чашкой в руках и полным непониманием происходящего. А потом Наклз указал на дверь. Но не ей, а чему-то такому, что находилось перед ним, наверное, лежало на полу, потому что глядел он в землю.
За три месяца в Виарэ Магрит почти забыла, как страшно бывает смотреть на ровные стены и пустые углы.
— С кем ты говоришь?!
Наклз уже обошел что-то у подножья лестницы и поднялся до середины. Услышав вопрос, обернулся и вполне миролюбиво заметил:
— Маргери, не будь дурочкой. Ты прекрасно знаешь, что, кроме нас с тобой, здесь никто не живет.
«Да ты сам здесь не живешь», — испуганно подумала Магрит.
— Это плод твоего воображения. Просто шуми погромче, — благожелательно посоветовал маг напоследок и почти беззвучно поднялся. По полу что-то бодро заскрежетало в сторону входной двери.
Первым делом Магрит кинулась в гостиную и завела граммофон там, а уже удрала в спальню, упала на кровать и стала молиться, забившись в угол.
Как будто солнечного лета, за которые так изменился мир вокруг нее, никогда и не было.
Сказать, что Эрвину нравилась Анна, было бы сильным преувеличением. Эта чересчур умная для своих лет девушка с внешностью некормленого воробушка и — здесь он иллюзий не строил — повадками будущего домашнего тирана предельно отличалась от веселой и красивой Кейси Ингегерд, чей смех Эрвин до сих пор иногда слышал во сне. Но Кейси уже умерла, а Анне, наверное, он еще мог хоть сколько-то помочь. Мысль о том, что Анна вообще нуждается в помощи, посетила Эрвина только на вокзале в день, когда он уже собирался уезжать и увидел сцену с явно рэдской барышней по имени Магрит и еще двумя скотами в человеческом обличье, демонстрировавшими истинно мещанский аналог патриотизма. Эрвин не отличался большой сентиментальностью, но рэдское домашнее воспитание делало свое дело: любая девочка, девушка, женщина и старуха в затруднительном положении могли смело рассчитывать на его помощь, даже если у самого Нордэнвейдэ в кармане не имелось ни гроша, а перспектива поесть казалась туманной. Пять лет в Каллад бок о бок с Дэмонрой Ингрейной, Магдой Карвэн и Зондэр Мондум научили Эрвина относиться к этой своей слабости с долей иронии, но кардинально ничего не поменяли.
По дороге к дому Магрит — который, если только Эрвину не изменяла память, оказался попутно и домом Найджела Наклза — он думал о том, как тяжело жить в Каллад, не будучи какой-нибудь «Тальвер» по паспорту. И особенно, наверное, тяжело быть Тирье по паспорту, как Анна, но при этом иметь типично виарский нос с горбинкой и карие глаза.
— Их больше, чем нас, — неожиданно серьезно заметил Маэрлинг, когда пролетка уже тормозила на вокзальной площади. Эрвину нужно было забрать саквояж из камеры хранения, поезд он все равно упустил и вовсе не ощущал желания куда-то ехать. До конца отпуска оставалась еще неделя, вечерний кофе в компании Кейси Ингегерд закатился в вечность, а болтовня Маэрлинга не так уж и раздражала. К тому же, Витольд уже целых полторы недели не говорил о всемогущей любви и ее многочисленных предметах.
— Кого — их? — рассеянно спросил Эрвин, чтобы не обидеть приятеля. Он и так молчал почти полчаса. — Рэдцев?
— Нет. Тявкающих щенков.
— Вы же сами носились с идеей своей богоизбранности….
— Это с какой такой идеей, прости, носился народ принципиальных атеистов? — прищурился Маэрлинг.
— Что вы лучше всех, — и не подумал смутиться Эрвин. Он беседовал с Маэрлингом почти механически, потому что вспоминал номер дома, где жила Анна. И почему-то помнил только вид из окна и угол, под которым вечернее солнце падало на местами тертый старенький ковер. — Поздравляю, худшая ваша часть в это искренне поверила.
— Что я в тебе, Эрвин, не люблю, так приступов мизантропии. Тебе полагалось ответить, что они умеют только тявкать, а я дворянский неженка с нервами гимназистки.
— Витольд, Каллад — страна, в военной доктрине которой почти прямым текстом сказано, что с кем хотим, с тем и будем граничить на таких условиях, как нам надо. Конечно, все эти щенки умеют стрелять. Хуже нас с тобой, но на таких, как эта девочка, их хватит.
— В минуты тягостных раздумий о судьбах родины необыкновенно приятно ощутить дружескую поддержку, — едко сказал Витольд. — Если передумаешь бросаться на меч, найдешь меня во «Враньем ко…», хотя — нет. В «Дыхании розы».