Время Вьюги. Трилогия
Шрифт:
С испорченным настроением Нордэнвейдэ побрел к дому Анны. Заходить он не намеривался, но, кто знает, возможно, та могла возвращаться с медицинских курсов, о которых писала, или беседовать с кем-то на улице. Наконец, он мог заметить ее в окне.
Дом Тирье изменился мало: тот же заросший плющом мезонин, те же покосившиеся ставни, та же выкрашенная алой краской дверь с начищенной ручкой. Эрвин бросил взгляд на окна гостиной, выходящие прямо на улицу. Кто б ему рассказал, что пианино Тирье будет взывать у него чувство, близкое к ностальгии. Были же времена, когда рулады несчастного инструмента казались Эрвину проблемой.
Не без труда поборов искушение все же постучаться с парадного хода, Нордэнвейдэ пошел своей дорогой. Представление о том, что делать дальше, у него имелось очень размытое. Из гостиницы он выписался утром и возвращаться не хотел, приглашение Маэрлинга прогуляться в «Дыханье Розы» даже не рассматривал, поскольку не имел при себе нужного запаса жизнелюбия и калладских марок, а чем заняться еще — решительно не знал. Эрвин и так проторчал на скамейке у церкви, где прощались с Кейси, гораздо дольше, чем требовали здравый смысл и самоуважение. В итоге он решил, что можно побродить по городу, пока не стемнеет, а там все же перехватить Маэрлинга и извиниться. Никакой вины Эрвин не ощущал, но у него не имелось столько друзей, чтобы он мог позволить себе ими разбрасываться из принципиальных и не очень соображений. Такие вещи он считал привилегией юности.
Парк святой Рагнеды, как всегда, был великолепен, то есть блистателен и пустынен. В дальней от реки оконечности к четырем пополудни уже сделалось практически безлюдно. Тишину нарушал только резкий грай ворон да легкий шелест листвы под ветром. Но даже здесь царил истинно калладский порядок: пожухшие листья лежали по бокам дорожек ровными кучками, скамейки стояли симметрично через равные интервалы, над ними холодным золотом сияли клены, высаженные как по линейке, а еще выше, в ослепительно-синем небе, полыхало солнце, которое не грело.
«Какая осень на дворе», — рассеянно подумал Эрвин. В рэдских полях она выглядела по-другому — менее торжественно и более грустно. Наверное, природа в какой-то мере отражала характеры людей, или с точностью наоборот. Калладцы перед неизбежным собирались и даже принаряжались, следуя идее, что умирать нужно красиво, а рэдцы пили и пели печальные песни. Когда беда проходила мимо, рэдцы радовались и пели веселые песни, а калладцы удивлялись и расклеивались. Поэтому нигде не было весны красивее, чем в Рэде, и осени роскошнее, чем в Каллад.
Эрвин свернул на самую дальнюю аллею, поднялся по пологим ступенькам, следуя к любимой скамейке, и удивленно остановился. Скамейка оказалась занята: там, свернувшись клубочком, лежала женщина. Судя по стоптанным почти до дыр башмакам на высоком каблуке, чулкам со спущенными петлями и стоящей рядом бутылке водки это была никак не дама, уставшая от прогулки и решившая вздремнуть. Спящая куталась в шерстяную зеленую шаль. Эрвин узнал сначала шаль, и потом — женщину.
Кажется, проститутку звали Марита.
Он удивился, увидев ее днем в безлюдном парке. Вряд ли здесь бродило много клиентов. В лучшем случае — заглядывали гимназисты, пишущие дрянные стишки в тонких тетрадках, а такие, если верить Маэрлингу, предпочитали содержанок, благосклонность которых оплачивали вскладчину. Марите сейчас следовало находиться в «Зеленой лампе» и готовиться к вечерней смене.
Эрвин с некоторой опаской приблизился, стараясь не шуметь. Это действительно оказалась его нежданная спасительница, и она спала, уткнувшись носом в сгиб локтя. Так и не прогулянное в Каллад чистоплюйство требовало вывернуть карманы на предмет мелочи, бросить ее у скамейки и немедленно уходить. Эрвин не то чтобы любил или не любил продажных женщин — он просто пересекался с ними так редко, что даже мнения никакого не сумел составить по этому модному вопросу. С одной стороны, родители сумели привить ему вполне понятную брезгливость, которую обучение на врача нисколько не смягчило. С другой стороны, проститутки торговали собой в мире, где куда более продажные твари торговали, например, гражданствами. Они, несомненно, относились к той части мира, о которой Эрвин предпочел бы ничего не знать. Но именно у этой женщины пока еще было имя и — из каких бы соображений она это ни сделала — она рискнула собой, защищая его жизнь.
Рука Эрвина, уже нашарившая в кармане мелочь, застыла в воздухе. Ни один человек на свете не заслуживал того, чтобы спать в парке как собака.
Нордэнвейдэ сунул монеты назад и, не снимая перчаток, легонько коснулся плеча женщины. Если бы она начала пьяно посапывать или бормотать, он бы, наверное, ушел. Но Марита открыла глаза почти мгновенно и стала лихорадочно озираться, как вспугнутая птица. Потом, видимо, разглядела мужской силуэт и отсутствие жандармской каски и хрипло спросила:
— Удовольствие справить?
Эрвина затошнило.
— Нет, — быстро ответил он, отшагивая.
Марита несколько раз моргнула, прогоняя сонную или алкогольную одурь, а потом ее лицо вдруг сделалось испуганным, как у человека, увидевшего покойника.
— Эрвин?
Было удивительно, что она помнила его по имени. Сколько в ее жизни нашлось таких вот Эрвинов, Герхардов и Георгов — даже думать не хотелось.
— Да.
Марита быстро села, одернув юбку так, чтобы скрыть чулки, и еще несколько секунд внимательно рассматривала его, щурясь от солнца.
— Я что, умираю в больнице и мне это снится?
Судя по тому, как подурнело ее лицо меньше чем за год, да такого финала оставалось не так уж и далеко.
— Вы не в больнице. И, смею надеяться, вы не умираете.
— Да, я надеюсь еще чуть-чуть пожить, — усмехнулась она, но тут же поджала губы. Видимо, зубы у нее находились не в лучшем состоянии. Эрвина, впрочем, это волновало очень мало. Он лихорадочно думал, что делать, и не находил ответа. — Ты очень похорошел с нашей последней встречи. Значит, поход за яблоками удался. Мне пересказывали газеты…
— Почему вы не в… не в заведении? — вопрос глупее сложно было выдумать, но все лучше, чем говорить Марите, что та с их последней встречи постарела на добрые десять лет.
— А тебе правда интересно или ты из вежливости спрашиваешь? — хмыкнула она в ответ.
— Какая уж тут вежливость, — пробормотал Эрвин, обводя рукой пустынный парк.
С граем взметнулась в небо воронья стая. Марита проследила за ее полетом и опустила голову.
— Да чего там… Выгнали меня.
— Выгнали? — удивился Эрвин. Нравы публичных домов он представлял очень смутно. Вот с завода — это он знал — могли уволить за пьянство.