Время Вьюги. Трилогия
Шрифт:
Кто-то резким ударом выбил у него из руки оружие и приставил ко лбу еще горячее дуло.
— Попробуешь открыть глаза — мозги вышибу, понял?!
— Френсис?
— Заткнись.
Эдельвейса развернули лицом к стене и несколько секунд крепко держали за руку у самого запястья. Видимо, проверяли пульс. Скорее всего, найти его было несложно, потому что сердце колотилось как бешеное у самого горла.
— Френсис, да пристрелите уже меня, только не трогайте. Болит все…
— Создатель, — пробормотал доктор. — Живы, ваше высокоблагородие, как есть живы!
Эдельвейс, конечно, чувствовал себя как покойник, но спорить не стал.
По полу простучали четкие шаги. Скрипнули сапоги. Эдельвейс все же открыл глаза и обернулся. Из красной мути выступал неясный силуэт в синей форме.
— Полагаю, для лекции по технике безопасности уже несколько поздно, — сухо и недовольно сообщил Герхард Винтергольд. — Благодарю вас, Френсис. Вам, сын, мне сказать нечего…
В этот момент Эдельвейс отчего-то необыкновенно четко представил себе картину со стороны. Четыре трупа вообще, и три — изуродованных трупа, один на другом, из-под завала которых только что вытащили его. Вернее, четыре с половиной трупа, если взять в расчет и его тоже. И все это в комнатушке три на четыре шага, перемазанной кровью от пола до потолка. Пятно от дроби на стене. Доппельгангер, выпрыгнувший из Мглы и отправившийся во Мглу. Темный вечер. Престижный дачный район. Недовольный родитель с выражением суровой укоризны на лице милостиво решает не отчитывать великовозрастного, но вполне бездарного сына прилюдно. Назревает кулуарный разговор.
Даже натуральный доппельгангер не помог ему разминуться с собственной судьбой. Посредственностью был, посредственностью остался.
На этой, как Эдельвейс понимал, вполне истерической мысли он расхохотался и почти сразу потерял сознание.
— Ты не был бы так любезен просветить меня, что именно произошло? — вполне светским тоном осведомился Герхард Винтергольд три дня спустя, когда полы и потолки уже отмыли, а страсти улеглись. Родитель, блаженно щурясь на солнце, курил сигару и, видимо, ждал какого-то великого откровения.
Проблема состояла в том, что Эдельвейс не мог ровно ничего сказать на сей счет. Информацией он не владел, а делиться со всесильным батюшкой своими предположениями, надеждами и сомнениями — не хотел. Он и без того знал, что представляет собою позор рода и что таких в хороших семьях вообще топят в младенчестве.
— Вы сами все видели. Полагаю, существенно больше меня…
— Рад, что у тебя хоть на это ума хватило. И я спрашиваю не про этот несчастный случай…
— Ах, это теперь так называется…
— Вообще это называется преступная халатность, которая стоила жизни трем людям, — от такого голоса всем предметам комнаты полагалось покрыться инеем. — Но, если бы я хотел поговорить о твоей безответственности, это заняло бы существенно больше часа. Я не располагаю достаточным временем. К тому же, оно упущено лет пятнадцать-двадцать назад.
Эдельвейс предпочел смолчать.
— На самом деле я спрашивал, что ты выкинул на суде.
— Говорить про защиту очевидно невиновной коллеги, конечно, не стоит?
— Конечно, не стоит. Гимназисты и так уже посвятили тебе целую оду и пару десятков великолепных виршей масштабом помельче. Такого плевка фамильная честь не терпела давно.
Эдельвейс бросил на отца быстрый взгляд и с некоторым облегчением заметил на его губах улыбку.
— Каждое поколение должно превосходить предыдущее. Вы мне сами говорили, что это и называется прогрессом.
— В данном конкретном случае это называется безумием. Ты сам понял, за кого вступился?
Назвать Дэмонру «беззащитной женщиной» язык не поворачивался. Для такого требовалось хорошо набить руку в написании торжественных некрологов, например.
— За подложно обвиненного офицера.
— За человека, которого стоило бы принести в жертву ради общего спокойствия. Пора бы запомнить, что общее спокойствие стоит дороже единичных подвигов. Каждый подвиг, Эдельвейс, это чей-то недосмотр. Когда все идет правильно, людям не нужно совершать невозможное.
Последнее было чуть ли не любимым тезисом Герхарда Винтергольда. Чаще он говорил только то, что в Каллад будут воровать и пить при любом государственном устройстве и подушевом доходе.
— Я бы мог вам сказать, что, когда все идет правильно, людей не казнят за вещи, которых они априорно не могли совершить, но мы ударимся в философию, — нахмурился Эдельвейс. — Поэтому доставлю вам удовольствие и скажу правду: я не собирался ее спасать. Меня заставили.
— Кто?
— А вы не проверили?
— Да, двое наших магов уже проверили, — Герхард Винтергольд едва заметно поморщился. — С тем же успехом, что и Феликс, правда, без столь драматических побочных эффектов. Третьего после этого я решил не посылать. У тебя, я так понимаю, нет идей?
— Я предполагаю, кто мог попытаться ее спасти, и, уверен, его проверили первым.
— Мы вообще ничего не сумели проверить. Но да, я сомневаюсь, что Найджел Наклз хорош до такой степени. Хотя мысль устранить его для устранения связанных с ним сомнений мне, прямо сказать, не чужда.
— То есть дело было не в магии?
— Скорее это значит, что дело было не в Найджеле Наклзе, на которого я сначала грешил и из которого в другой ситуации стоило бы душу вытрясти. Семь лет назад Рейнальд Рэссэ обделал с его помощью несколько очень скользких дел, но доказательств не нашлось. Хороший маг, Эдельвейс, заставит кого угодно сделать что угодно. Другое дело, что профессионалы так топорно не работают. Будь это Найджел Наклз, ты бы сейчас доказывал мне, что восхищался Дэмонрой со школьной скамьи, а предложения ей не сделал только из осознания собственной ущербности. И с самого начала готовился спасать ее любым доступным способом. Мага, который тебя спровоцировал, не было в зале и, скорее всего, не было в регистре, как это ни грустно. Это самоучка. И еще он, я уверен, теперь мертв. Мы имеет очень необычный случай нечитаемой Мглы. Вернее, те, кто ее читают, не возвращаются. И это куда более важно, чем твои ожоги и пару месяцев жизни, которые выгадали для Ингрейны Дэмонры.
— Пару месяцев? — насторожился Эдельвейс.
Герхард Винтергольд посмотрел на него, как на безнадежного обитателя дома скорби.
— Она невиновна в том, в чем ее обвиняют, но ее повесят. Свыкнись, пожалуйста, с этой простой мыслью, тебе не пятнадцать.
— Значит, ее уже списали в расход? — Эдельвейс не то чтобы Дэмону любил или не любил. Социальная несправедливость, о которой так много болтали и писали в последнее время, тоже никогда не вызывала у него особенных эмоциональных всплесков. Но когда фактически преднамеренное убийство женщины — пусть состоящей в армии и мало похожей на воздушное создание в кисейном платье — обсуждалось примерно в том же тоне, каким можно было попросить закурить — вот это ему не нравилось.