Время Вьюги. Трилогия
Шрифт:
— Какой?
— Признать, что список существует и в городе полно порфириков. И вовремя сделать из городского погрома или, что хуже, нападения черни на дворян обычную пальбу по негражданам. Лозунг «бей нелюдей, спасай Каллад» работал без сбоев последние лет пятьдесят и, если все сделаем верно, прослужит еще столько же.
— А если не получится?
— Тогда будет «бей нордэнов, спасай Каллад», но это уже крайность, — скривился Герхард Винтергольд, поднимаясь. — Я бы хотел приберечь ее для по-настоящему трудных времен. Нашим внукам тоже придется как-то лгать, пусть у них будет пространство для маневра.
— И… и скоро начнется?
— Кесарь Эдельстерн умер позавчера, не приходя в сознание. Ее Величеству удалось уговорить лейб-медика объявить двору о летаргии, но не обольщайся — Эдельстен Зигмаринен мертв. И через неделю об этом будет знать каждая калладская кошка. На упреждающий удар у нас в лучшем случае семь дней.
— Так список обнародуем мы?
— Конечно. Он уже готов. Думаю, мне не нужно тебе объяснять, что такое «стихийный гнев трудящихся» и как долго его надо готовить. Погром легче организовать, чем повернуть в нужное русло или остановить. Так что нам просто нужно успеть первыми.
— А чего ждут наши друзья?
— К счастью, наши друзья ждут официального известия о смерти кесаря и назначения Эдельберта регентом при цесаревиче. Им нужен рыцарь на белом коне, который огнем и мечом вытравит из Каллад всякую заразу. Их тщеславие — наш единственный шанс.
Эдельвейс почувствовал, как руки у него начинают дрожать.
— Значит, как при Эвальде?
— Именно. Партия загнившей пшеницы на мукомольный завод, увеличение рабочего дня, отмена льгот на молоко и, конечно, несколько украденных цистерн со спиртом. Ну и пара потасовок на улицах. Дальше все пойдет по накатанной.
— А если нет?
— А если нет, Эдельвейс, да поможет нам Создатель. У тебя есть дней десять максимум. Если не решишь удрать вслед за маменькой подальше отсюда, рекомендую чистить пистолеты и приступать к покаянным молитвам.
Эдельвейс проводил взглядом необыкновенно прямую спину и серебристый от седины затылок отца. Посмотрел на часы. Вспомнил о счете в банке, оставшемся ему от маменьки. Прикинул расписание поездов, идущих на Эйнальд. А потом, тяжело вздохнув, извлек из ящика стола трофейный апельсин, благоухающий травами, при помощи ножа для бумаг одной рукой кое-как очистил шкурку и, морщась от горечи, съел половину. Не то чтобы Эдельвейс ощутил прилив бодрости, но собрать остатки мужества в кулак стало чуть проще.
Десять дней — это был вполне приличный срок. Особенно для того, чтобы поверить, кто, когда и при каких обстоятельствах удрал из столицы в начале прошлого года.
К счастью для себя, Ингрейна Ингихильд никогда не имела склонности принимать происходящие вокруг нее события особенно близко к сердцу. Не то чтобы жизненные бури ее совсем миновали. Биография Ингихильд была не менее бессюжетной, чем биография любой ее сверстницы — там даже имелось два ранения и с полдюжины медалей, три попытки родить ребенка и ни одного официального брака. Но Ингрейна относительно легко абстрагировалась от массовых психозов — к таковым она относила все разновидности пылких чувств, от романтической любви до политического фанатизма — даже в ранней юности, а когда окончательно поняла, что своих детей у нее не будет, то успокоилась совершенно. Окружающий мир убрался куда-то за прозрачное, но очень толстое стекло, и его шум ее практически не беспокоил.
Она родилась на Архипелаге, отучилась в калладской столице, там же по молодости едва не вышла замуж, но дорогу ей вовремя перебежала такая же миловидная блондинка, как она сама, только с двумя десятками родственников в уездном городке с непроизносимым названием, более простыми амбициями и менее испорченной какой-то непонятной дрянью кровью. Блондинка умела вовремя улыбаться и, главное, быстро поставила кавалера перед фактом, что он скоро станет отцом, а Ингихильд, поставленная перед другим фактом, не более, впрочем, приятным, без лишних истерик окончила курс и укатила к родным заснеженным елкам. Среди заснеженных елок ей через несколько лет встретился душка военный — метр девяносто чисто нордэнского совершенства и апломба — но и тут по всем пунктам вышел полный провал. Не то чтобы Ингихильд не разделяла идею превосходства нордэнской расы над всеми остальными. При ее внешности и цвете глаз презрительный взгляд сверху вниз как раз давался без особенного труда. Но Ингрейна полагала, что на одном осознании своего совершенства кашу не сварить и нужно бы приправить его чем-то еще, например, пристойной профессией. Охранять Высшую Жрицу по праздникам, несомненно, было весьма почетно, но Ингрейна не воспринимала «паркетную гвардию», как и вообще любую форму показухи, о чем говорила, если ее спрашивали. Душка Асбьерн в итоге женился на девушке, лучше цитировавшей наизусть нордэнский катехизис, любившей смотреть на парады и, главное, имеющей двух сестер, у каждой из которых тоже было по ребенку. Он считал своим первейшим долгом передать такое сокровище, как свои великолепные гены, будущим поколениям, и Ингрейна не являлась оптимальным кандидатом для этой миссии.
Последнюю затрещину морального толку она получила от инженера-химика, пять лет одиноко искавшего родственную душу и внезапно обретшего ее в уже начинавшей баловаться эфиром Ингихильд. Ингихильд же на третий месяц знакомства не менее внезапно обнаружила, что у одинокого романтика, оказывается, на соседнем островке проживала законная супруга, ожидающая второго ребенка. Нордэна разбила романтику лицо и, набравшись храбрости, все же пошла к врачу. Правда ее не слишком сильно удивила. После гибели богов, приключившейся на Дальней Дэм-Вельде пять сотен лет назад, каждая десятая нордэна была хронически бесплодна. Ингихильд как раз оказалась десятой.
После такой новости оставалось либо спиться — в ее случае умереть от отравления эфиром — либо начать в срочном порядке махать шашкой во благо Архипелага, неся свет и прогресс каким-нибудь отсталым народам, чья земля могла прокормить богоравных, и хоть этим оправдать перед серыми небесами свою пропащую жизнь. Примерно таким образом к тридцати трем годам у Ингрейны оказались полковничьи погоны, кусочек свинца под лопаткой и почти неисчерпаемый заряд цинизма. Последний позволил ей прилюдно поздравить Ингегерд Вейду с тем, что предыдущая Наместница и ее команда не перенесли всей благодати, ниспосланной им богами, и дружно скончались от великой радости. А разразившаяся в ту историческую ночь гроза, удивительно напоминавшая артобстрел в какой-нибудь захолустной Рэде, видимо, свидетельствовала о том, что боги были счастливы их принять. Ингрейна также выразила надежду, что радушия богов и на Ингегерд хватит и она также предстанет перед ними во всем величии своей должности, в лучах и огне. Желательно, до того, как запорет все, что сумела сделать Немексиддэ.
Скорее всего, дуэли не случилось лишь потому, что на этом настояла Высшая жрица Нейратез, которая ценными кадрами не разбрасывалась. Дурная слава законченной наркоманки без малейших моральных ограничителей нисколько не мешала Ингихильд при надобности отлично орудовать шашкой, так что потенциальная Наместница решила, что не оскорбилась и рассчитается позже. Но, наверное, Нейратез все же нажаловалась, потому что буквально на следующее утро Ингрейна поехала заменять свою столичную тезку, попавшую в более чем щекотливое положение.
Каллад-на-Моэрэн со времен ее юности не стал менее промозглым, серым и тайно враждебным. В глубине души Ингрейна никогда не любила этот город под промороженными до самого дна пустыми небесами. Ей, коренной северянке, спокойно относящейся к метелям и морозам, при которых ртуть замерзала в градуснике, здесь делалось холодно и неуютно. Она бы с большей охотой поселилась даже в варварской Рэде, с ее запуганными жителями, распятиями на стенах и летящими под откос поездами, чем в этом блистательном ледяном аду. Увы, отправляя Ингрейну заменять проштрафившуюся коллегу, никто о такой мелочи, как ее личные пожелания, не справлялся.