Всадник
Шрифт:
– Что, Дмитрий Алексеевич? – улыбнулась Олечка. По Митиному настоянию она уже довольно давно сняла с души подозрение в дурацком диабете, занялась йогой и сальсой и совершенно расцвела – до такой степени, что перешла с Митей на ты.
– Оля, знаешь что?
– Что, Митя?
– Мне нужен кофе.
– Так я сварю, Митя, что за беда? Или тебе из машины принести? – не поняла Оля.
– Оля, понимаешь, мне нужно место в Москве, где варят нормальный, – Митя сопроводил последнее слово ужасающей средневековой гримасой в стиле то ли крошки Цахеса, то ли зюскиндовского парфюмера, – кофе. В центре. Чтобы с работы бегать, чувствуя себя вправе! Чтобы людей водить, чтобы, Оля, не стыдно было и чтобы, Оля,
– Ой, – взволновалась Олечка, – ты что это, Митя? Может, попробовать спать побольше?
– Оля, место, молю!
– Ну хорошо, хорошо, – сдалась Оля и нахмурила лоб. – Я слышала об одном… Сейчас позвоню кое-кому и доложу!
Через пять минут секретарь редакции деловито простучала каблучками в Митин кабинет и положила ему на стол элегантную визитку настолько кофейного цвета, что Митя едва удержался, чтобы наркомански ее не понюхать.
– Что это? – благоговейно покрутил он в руках картонный прямоугольничек, пытаясь по номеру телефона определить место расположения заветной кофейни.
– Знаешь, где нужно пить кофе? – спросила рисковая Олечка.
– Где же? – проскрипел измученный кофеиновой ломкой Митя.
– На лестнице.
– Оля, милая, ты прямо сейчас быстро войдешь в историю – как первая женщина, зарезанная страницей верстки под влиянием кофейной абстиненции.
– Митя, это место такое, кстати говоря, не только кофейня. Называется «На лестнице». Переходишь бульвар, ныряешь во двор, – Оля указала элегантно наманикюренным пальчиком в окно, – и вуаля.
Митя прошел взглядом вдоль Пряничного домика, поводил глазами вдоль стены Петровского монастыря и пробормотал:
– Ага. Понятно. Ну а как же. Не дом Левиссона и не «Кучка», конечно, но… – Он перевел взгляд на Олечку и встал. – Оля, ты это… как это называется. Отгул завтра возьми, за ту субботу… или воскресенье? В общем, возьми, а то ты ведь сама-то не скажешь никогда.
Оля торжественно кивнула, потом, повернувшись, хлопнула в ладоши и, издав что-то похожее на «Уи-и-и!», уцокала на место. Митя же надел пиджак, подхватил со стола папку с распечатками, хлопнул по клавиатуре, закрывая окна с так и не доредактированным текстом, и пошел на лестницу.
В Москве бушевал горячий май.
На лестнице было малолюдно. Митя прошел уютные залы, где в медовом свете бра и золотом свете свечей по углам сидели окутанные благоуханными пара`ми кофеманы, отметил мальчишек с планшетами, влюбленную студенческую пару с пестрыми коктейлями, грустную женщину двадцати пяти-сорока пяти лет с пилингом, тюнингом, клубничным дайкири и погруженным в омнитэк ждущим взглядом, стайку четких бизнесменов в плотно пригнанных серо-стальных костюмах и сдвинутых набок сингапурских галстуках и – о чудо, нашел зал, где не было никого. Зальчик был оснащен небольшой сценой, по дневному времени так же пустовавшей. Митя с гордостью первооткрывателя плюхнулся на самое выгодное место – в угловое кресло, позволявшее видеть всю «территорию», – и заказал у немедленно возникшей девушки «два плюс два четыре» – кофе, выглядевший в меню самым… самым кофейным.
Разложив свои распечатки, главред углубился в текст. Он прихватил с собой не журнальную работу; с ним были последние главы книги, и он не мог думать ни о чем другом, пока не поставит последнюю точку. Не напишет последнюю фразу, которую уже придумал, только все не мог подвести к ней сюжет.
Митя сокращал, отчаянно вымарывал повторяющиеся эпитеты, свои любимые паразиты – «похоже», «видимо», «свой» и «действительно», что-то зачеркивал, гонялся за беглыми запятыми и не заметил, как в зал вошли еще какие-то люди, занявшие секцию диванчиков вблизи от сцены. Эти трое ходили тихо, разговоры вели негромкие и Мите из-за высоких спинок были практически не видны.
Беспардонно пользовавшийся обеденным перерывом для работы над собственной рукописью Дикий и не заметил, как пролетели полчаса, а когда пришел в себя и оглянулся, расставшись с Тибром и предвоенным Римом, обнаружил, что двери в зал закрыты, светильники потушены, горят лишь свечи на столах, а сцену заливает обольстительный золотой свет. Из тени вышла и поднялась на подиум молодая женщина. Митя не понял, откуда она взялась, но долго раздумывать у него не вышло, потому что появился струнный квартет, актриса кивнула скрипачу, квартет вступил, и, улыбнувшись в сторону диванчиков, где сидели невидимые гости, женщина стала петь. Митя закрыл рукопись и открыл рот. Во-первых, в свете софита выяснилось, что молодая дама была красива… вся. От медных, приглушенно поблескивающих волос до кончиков ногтей и туфелек. «Говорят, рыжеволосые – лучшие сопрано», – попытался отвлечься от ангелической дьяволицы Митя. Но не смог, и это было во-вторых: она не пела, а транслировала в мир какую-то идеальную музыку. Пела она по-итальянски, а что именно, он не знал – узнала бы музыкально подкованная Алена, но Алены рядом не было. Митя вздрогнул и включил омни на запись (пусть Алена дома опознаёт). Допев арию и дождавшись, пока мастера струн растворятся в складках занавеса, дива неподражаемым жестом поправила медную волну волос у лилейной шеи и направилась… к диванчикам. Только сейчас Митя понял, что она входила в состав троицы, все это время мирно переговаривавшейся за ближним к сцене столиком.
Митины внутренности сжались. Он допил минеральную воду и попытался вернуться к рукописи. Слух его не слушался – он против воли услышал, что троица говорит по-французски, и понял слова «Доницетти», «апрель», потом, кажется, «Гранд-Опера» и дальше уже не понимал ничего… кроме того, что безошибочно узнал один из двух мужских голосов. Митя медленно сдвинулся вместе с креслом так, чтобы оказаться поближе к стене и получить доступ к виду на обитателей диванчиков. Не помогло – он увидел только диву, которая улыбалась так, что хотелось сначала встать в полный рост, а потом прямо с этого полного роста упасть навзничь, навсегда разбив себе голову.
Но обточенный суровыми злоключениями Митя не сдавался. Он разглядел еще симпатичного кругленького очкарика, строчившего то в записной книжке, то в омнитэке, но человека, чей голос заставил его заняться всей этой шпионской деятельностью, так и не было видно в тени. Потом Митя увидел его руку. Рука была тонкая, с длинными острыми пальцами, и она бездумно складывала салфетку.
Митя поднялся, сложил рукопись и пошел к столику. Пока он шел, он уже понял, что ошибся. Обладатель узкой кисти и бархатного инквизиторского голоса был старше Мити всего лет на семь-десять. Митя увидел черные волосы («дирижер» – сказало что-то внутри его), прямую линию плеча, белую полоску манжеты с лаконичной V-образной запонкой, острый профиль. Этому человеку было лет тридцать пять – тридцать семь. Дива смотрела на него сияющими глазами – дивы это умеют, но Митя разглядел в ее взгляде и то, что уже когда-то видел в другое время и в других глазах. Очкарик первым заметил Митю и радостно заблестел на него улыбкой, как будто говорящей: «Что? Хороша, да? Восхищаться пришел? Давай-давай!»
Главный человек за столиком тоже повернул голову; он не узнал Митю.
– Здравствуйте, – сказал господин Дикий и исполнил светский полупоклон. – Позвольте выразить… выразить… восхищение. Я случайно оказался среди тех, кто…
– Merci bien, – сказала дива, и Митя даже не успел понять, как склонился над гладкой белой рукой, какие бывают только у рыжих, и благоговейно приложился к ней. Но ему было все-таки не туда. Он повернулся к «дирижеру».
– Маэстро, – сказал Митя. – Или магистр? Я рад, что вы вернулись.