Всадники
Шрифт:
Вопрос, который так робко задала Айгыз, вот уже неделю был у всех на устах в конюшнях, в чайханах, в садах Осман-бая и с каждым днем он звучал все настойчивее.
Турсуну хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать его. Ведь именно из-за этого он и удалился в свою юрту. Чтобы не выходить оттуда, чтобы не участвовать в лихорадочном ожидании, в отсчете часов, сначала остававшихся до Королевского бузкаши, а потом – бесконечных часов неизвестности, пока имя победителя не доберется от
Чтобы отвлечься от всего этого, чтобы забыться, он и прибег к помощи россказней старика и музыки дурачка.
– Ты прощаешь мне? – прошептала Айгыз.
– Что прощать? – спросил Турсун.
Он был рад, что она остановила бег его мыслей. У него теперь было только одно желание: оказаться как можно дальше от этого запаха, от этого тела, от этого лица. Турсун встал со словами:
– Ну, мне пора…
– Есть хочешь? – спросила Айгыз.
– Очень, – сказал Турсун.
Он ответил бы что угодно, лишь бы поскорее выйти из ее лачуги.
Айгыз подняла к нему лицо, и все его складки, мешки под глазами, все ее черты пришли в движение, будто от какого-то внутреннего кипения.
«До сих пор она держалась, – подумал Турсун. – А сейчас разревется».
Он смотрел на нее сверху вниз, готовый уйти при малейшем стоне, при малейшем всхлипе или жалобе. Но как он ни вглядывался в это лицо, ему так и не удалось обнаружить признаков отчаяния или даже просто горя. Можно было подумать, что в глубине этого тела как раз наоборот происходила какая-то загадочная работа, постепенно снимавшая уродство с этого огромного, опухшего лица.
Сначала Турсун просто не поверил тому, что происходило у него на глазах. Чтобы убедиться, он склонился над Айгыз. И вздрогнул, словно присутствовал при каком-то магическом действе. Глаза Айгыз, высвободившиеся из вспухших, гноящихся век, широко раскрылись, полные покоя и нежности. Они все больше раскрывались, становились все более блестящими, но уже не из-за слез. Турсун еще сильнее склонился надо лбом Айгыз. И по мере того, как он наклонялся над умирающей старухой, он обнаруживал, что рот ее, только что выглядевший ужасно, теперь выражал легкими, дрожащими складками, идущими от уголков губ, столько признательности, дружбы, счастья, что Турсун узнал изгиб и форму почти детской улыбки, замеченной им в день свадьбы в зеркале, куда молодоженам разрешили взглянуть, чтобы они впервые увидели друг друга.
– Иди, Турсун, иди, поешь, – прошептала Айгыз. – У тебя что, все такой же хороший, прекрасный аппетит, как и раньше?
И Турсун снова солгал:
– Такой же, – произнес он.
Этот взгляд, эта улыбка, этот голос. Они становились невыносимыми. Но дело теперь уже было не в отвращении. Он подумал: «Она заботится обо мне… Она!.. Обо мне!..»
Сам не понимая почему, он сказал:
– Я никогда потом не ел такого вкусного плова, какой готовила ты.
Затем резко коснулся пальцами волос Айгыз и буркнул:
– Мир тебе!
И вышел, не дожидаясь традиционного
Турсун медленно шагал к себе в теплой, легкой ночи. Он ни о чем не думал, прислушиваясь лишь к шуму собственных шагов по каменистой дороге. Когда он увидел очертания своей юрты, освещенной переносным фонарем, Турсун понял, что она уже не может служить для него убежищем.
Нияз исчез. На скамье, обхватив голову руками, сидел перед столом только Гуарди Гуэдж.
– Все, – сказал Турсун, – последний вечер я здесь.
– Я так и думал, – ответил Гуарди Гуэдж. – Вести из Кабула вот-вот придут.
Он говорил, не отрывая от головы тонких и настолько исхудалых пальцев, что свет от фонаря проходил сквозь них, словно сквозь стекло.
– Ты выглядишь сегодня усталым, Пращур, – сказал Турсун.
– Устало не тело, – сказал Гуарди Гуэдж. – Мы уйдем отсюда вместе.
Дехканин с согбенной спиной, прислуживающий Турсуну, принес горячие лепешки, простоквашу, крутые яйца, варенье с бараньим салом и виноград. Налил чаю. Гуарди Гуэдж не дотронулся ни до чего.
Турсун покачал головой и, сев, резко придвинул к себе еду. Все, что он ел, показалось ему безвкусным. Отодвинул одно за другим блюда и сказал:
– Когда она поверила, что у меня хороший аппетит, она тут же переменилась.
– Айгыз? – спросил Гуарди Гуэдж.
– Она, – ответил Турсун.
И рассказал, как на безобразном лице умирающей старухи вдруг на какое-то мгновение появились взгляд и улыбка очень красивой, очень молодой женщины. И Гуарди Гуэдж сказал:
– Вот видишь, не зря сходил.
– Это какое-то колдовство, – воскликнул Турсун. – Но я же не колдун.
Гуарди Гуэдж улегся на скамью, подложив под голову сумку.
«Колдовство? – подумал он. – Может быть. Но исходит оно от человека и существует на земле столько же лет, сколько и он сам».
Гуарди Гуэдж забыл о Турсуне. Он вспоминал древние легенды и прекрасные стихи о любви. Временами произносил вполголоса целые строфы.
И тогда Турсун кивал головой. Он узнавал и не удивлялся этому. От Каспийского моря до Индии веками распевались и декламировались эти знаменитые стихи, будь то под навесами базаров или на собраниях утонченных поэтов, в семейном кругу или у костров в степи. Они становились достоянием и ученого, и бродячего певца, и обездоленного пастуха. Даже женщины в заброшенных горных кишлаках знали наизусть длиннейшие поэмы.
– Фирдоуси, – шептал Турсун.
Или:
– Хайям.
Или:
– Хафиз.
Наконец Гуарди Гуэдж кончил декламировать и открыл глаза. Степное небо переливалось звездами. Лицо Турсуна в свете фонаря походило на деревянную скульптуру.
Гуарди Гуэдж с мягкостью в голосе сказал:
– Это колдовство любви, о чопендоз, существует во всех людях и для всех.
Гуарди Гуэдж оперся на стол, чтобы лучше разглядеть Турсуна.
– Айгыз тебя не ждала и не надеялась увидеть.