Всадники
Шрифт:
На какое-то мгновение Турсун почувствовал себя голым в средоточии всех устремленных на него взглядов, почувствовал себя выставленным на обозрение любопытных – со своим усталым телом, со своими поврежденными суставами.
«А если я поскользнусь, – подумал он, – или сорвусь… или плюхнусь, как мешок… В моем возрасте никто не стал бы подвергать себя такому риску».
При этой мысли он ощутил такую горделивую, такую чудесную радость, что она оторвала его от земли и вознесла вверх. Тело его стало невесомым. Все суставы, от ступней до шеи, стали послушными. Одним махом Турсун оказался в седле, держащим уздечку в руках, безмерно довольный, что точно рассчитанное, уверенное движение вернуло его в лучшую пору его жизни.
Неважно было, что конь под ним пытался вздыбиться и понести.
Когда они отъехали подальше от имения, перед ними на востоке открылась степь, такая бесконечная, что впору закружиться голове. И тогда Турсун пригнулся к трепещущей холке коня и прямо в ухо ему издал переливчатый, пронзительный и такой долгий крик, что он, казалось, заполнил собой все пространство до горизонта и даже дальше, сотрясая небо и землю.
Конь рванул вперед и понесся, как бешеный. Турсун был готов к этому. Этого он и хотел.
Вот это была скачка! Никогда прежде Турсуну не удавалось добиться такой стремительности. Тысячи раз скакал он галопом по этим местам. Но то было привычное исполнение своего долга, своего права. А на этот раз он скакал вопреки своему возрасту, вопреки своему утратившему гибкость телу, и это была скачка, посланная ему самим небом, Аллахом. Судя по всему, последняя: чудеса на то они и чудеса, чтобы не повторяться. И коль скоро это была последняя скачка, она стала самой прекрасной в его жизни, самой драгоценной.
Из-под копыт поднимался горький запах полыни, настолько пьянящий, что в нем смешались все остальные ароматы степи, которыми дышал Турсун на протяжении многих-многих лет. Встречный, идущий от самого горизонта ветер, казалось, обдавал его лоб свежим дыханием всех утренних зорь, которые он видел в своей жизни.
Зубы его крепко сжимали кожаное плетение нагайки, рукоятка которой болталась возле его плеча. Заслуженная нагайка. Более древняя, чем он сам. Единственный подарок отца, с медной отделкой, более толстая и более жесткая, чем нынешние со свинцовыми шариками, более крупными, чем делают теперь, на конце каждого ремешка. В твердой от времени коже Турсун узнавал вкус столько раз ее орошавших пота, пены и крови.
«Ты уйдешь со мной в могилу, – думал Турсун. – Ну а пока, раз уж выдалось такое утро, такой праздник, то пой, моя дорогая, пой, моя жестокая нагайка».
Выхватив из зубов плетку, он взмахнул ею над головой, к светлому небу. Опускать ее не понадобилось. Одного свиста оказалось достаточно. Конь и так ускорил свой галоп.
– Вот видишь, видишь, – кричал Турсун. – Всегда можно сделать больше, чем кажется возможным.
Он слегка коснулся ремешком бока лошади. Потом еще и еще, и еще раз. И при каждом прикосновении – полуласке-полуугрозе – бег скакуна набирал бешенство, набирал безумие.
«Словно горный поток… словно молния… словно орел… словно молодость», – думал Турсун, щекой прижавшись к шее коня. Лицо его было мокрым от пены, слетавшей у того с губ и ноздрей. Турсун беззвучно смеялся. Потом сжал зубы. Словно горный поток… но поток уносит деревья и подмывает берега… молния сжигает кишлаки…
Далеко справа показалось что-то вроде дыма. Туда и направил Турсун своего скакуна. Скоро они достигли облака пыли. Это двигалось стадо овец, а с ним три пастуха в лохмотьях и две лохматые собаки.
Кто принял решение? Молодой жеребец, только что натренированный для бузкаши, или старый наездник, отлученный от игры, в которой он был легендой. Так или иначе, но ржание лошади и улюлюканье всадника раздались одновременно, когда они бросились на перепуганное стадо.
И хотя нападение было таким лихим, что все стадо закрутилось вихрем, жеребец не поранил ни одной овцы. А Турсун сумел выбрать момент, чтобы, оторвавшись от седла, наклониться к самому крупному барану и схватить его за шею.
Когда же он выпрямился, острая боль вдруг огненным кольцом обхватила поясницу, и ему даже показалось, что он не закончит свой маневр. Однако он все же вернулся в седло, вернулся на полном скаку, с нагайкой в зубах и добычей в руке.
Горный поток… молния… орел… молодость… Всегда можно сделать больше, чем кажется возможным.
Придерживая барана у холки коня, Турсун галопом вернулся к стаду, постарался его собрать и успокоить сбившихся в группки перепуганных мохнатых овец.
Пастухи лежали, распластавшись на земле, лицом вниз, зарыв голову в траву. Зато обе собаки, опьянев от злобы, с покрасневшими от ярости глазами, явно решившие так это дело не оставлять, все кидались и кидались на Турсуна. А он обращался с ними так, как обращался бы с двуногими противниками, осыпал их бранью, дразнил, размахивал бараном то слева, то справа перед их оскаленными мордами, всякий раз вовремя отдергивая его. Жеребец делал обманные движения, крутился, лягался. А Турсун беззвучно радостно смеялся. Вдруг он почувствовал, как щиколотку что-то схватило и укололо. Одной из собак удалось укусить его. Турсун взмахнул плеткой, и свинцовый шарик на конце хлыста ударил псу прямо между глаз. Собака рухнула навзничь.
Турсун поднял коня на дыбы над пастухами, прижавшимися к земле, швырнул барана вниз так, что у того захрустели переломанные ноги, вытащил из чапана деньги и трижды кинул их из горсти на головы несчастных чабанов, прокричав:
– Это за барана! Это за собаку! Это за страх!
И поскакал галопом к востоку.
Блеянье перепуганного стада стало ослабевать и наконец затихло. Когда вокруг восстановилась тишина, Турсун перевел коня на рысь, потом на шаг…
Он потрогал рукой, еще сохранявшей запах бараньей шерсти, взмокшие от пота щеки и лоб. Провел рукой по затылку. Пальцы его коснулись растрепавшейся ткани. «Моя чалма», – мысленно сказал себе Турсун. Важнейшая часть одеяния, призванная подтверждать достоинство человека, оказалась в полном беспорядке, что было совершенно неприлично.
Он на мгновение увидел себя таким, каким увидели его пастухи: седовласым мужчиной, напавшим на мирное стадо и играющим в бузкаши с двумя голодными псами. «Старый придурок», – подумал Турсун. И еще подумал: «Мне бы следовало устыдиться такого неприличного поведения». Тем не менее он спокойно ехал дальше по степи. Старый – это точно. Придурок – возможно… Но зато какая победа над самим собой!
Турсун погладил взмыленную шею коня. Рука его хотела и умела передать радость. Жеребец тихо заржал. Турсуну этот ответ был понятнее человеческой речи: «Хвала тебе, спасибо тебе за все, что ты сделал со мной сегодня, – говорил ему конь. – Я твой раб, и я люблю тебя…». Турсун протянул вперед руку и твердыми, как рог, ногтями, несколько раз провел между глаз коня. Радостная дрожь пробежала по блестящей от пота шерсти. «Конечно, он не стоит моего Джехола, – подумал Турсун, – но в то же время он и не так уж далек от него». Странное чувство испытывал он к этому коню. Первый Джехол был для Турсуна словно брат. Следующих он воспринимал как своих сыновей. А этому жеребцу – молоденькому, свежему еще, еще зеленому в большой игре, но уже участнику и свидетелю сегодняшнего триумфа – Турсун улыбался, как дед внуку. Медленно ехали они по бескрайней полынной степи под полуденным солнцем.