Все люди - враги

Олдингтон Ричард

В субботу днем Тони поехал автобусом в Хайбери, чтобы посоветоваться с Диком Уотертоном. День был пасмурный и холодный, с резким порывистым ветром, но все же Тони занял переднее место на империале и поднял воротник. Автобус скоро выехал за пределы Вест-Энда и, медленно пробравшись сквозь убогую сутолоку улицы Теобальда, быстро свернул к Айлингтону. Склады, конторы, лавчонки, ряды ветхих домишек, одни с крылечками, чугунными решетками и навесом, другие - без них, респектабельность, более чем обтрепанная, опустившаяся до убожества, уродство, .грязные окна, желтые кирпичи, ставшие серыми от копоти, черная мостовая улицы, отполированная до блеска бесчисленными колесами. Какое ощутдение скуки и подавленности,

несмотря на грохот уличного движения и толкотню на тротуарах, - как же все это должно выглядеть в предрассветный час, когда одна только немая нищета этих жилищ, словно зловонный туман, наполняет улицу? Если вам нужен памятник столетию ложно направленных лихорадочных усилий, посмотрите вокруг себя. Даже со стороны тяжесть этой жизни невыносима!

За площадью Ангела уличные палатки уже приготовились к субботней вечерней торговле - ярусы красноватого мяса, груды не совсем свежих овощей и чахлых фруктов, платья массового пошива - все не защищенное от уличной пыли и бензиновой копоти.

Автобус, не переставая сигналить, медленно пробирался между черными расступавшимися перёд ним людскими волнами, словно лодка, с трудом продвигающаяся по залитому смолой озеру. Охваченный унынием, Тони все больше поддавался мрачным сомнениям - сомневался в себе, в своих чувствах и надеждах. Гнетущий страх перед этой толпой, смешанный с глубоким сочувствием, вызвал у него мучительное желание что-то сделать для этих людей. Они остались ни с чем. Но что можно сделать? Промышленности были нужны рабочие руки, и она нанимала их; теперь ей их уже столько не нужно, а они все еще здесь. Чудовищная, чудовищная несправедливость! На одном конце безнадежный, бесконечный каторжный труд, на другом Трувилль. С точки зрения этих обреченных на каторжный труд, он, Тони, враждебен им не менее, чем Трувилль, - на таком расстоянии разница незаметна, - все мы дармоеды. Может быть, Робин и Крэнг, каждый по-своему, ближе к живой человеческой правде, чем он, - во всяком случае, они пытаются как-то разобраться в этом хаосе. Какое право имеешь ты кутаться в свой плащ и идти по другой стороне улицы в самодовольном любовании красотой и прекрасными ландшафтами? Но что будет делать Робин с этими людьми, если ему удастся нацелить их на восстание, даже если оно и окажется удачным?

Где найдет он хлеба и рыбы, чтобы накормить такое множество народа?

Улица, на которой жил Уотертон, производила далеко не такое удручающее впечатление, как опасался Тони. Это была довольно широкая улица, обсаженная по обеим сторонам высокими, теперь оголенными - деревьями, закрывавшими небо сложным узором своих темных ветвей: в маленьких палисадниках на кустах сирени наливались почки, а португальские лавры уже начинали цвести. Уотертон занимал две комнаты в верхнем этаже, из окон видны были деревья и крошечные лоскутки садов, одни запущенные, другие чистенькие, опрятные. Одна комната была заставлена по стенам книжными полками, в камине горел уголь, в углу на столике стояла пишущая машинка под чехлом. Парализованная рука Уотертона висела на черной повязке; казалось, он все время испытывал боль, но встретил он Тони тепло и приветливо и, по-видимому, обрадовался ему. Они вместе посмотрели несколько книг, а потом уселись у камина...

Тони не знал, как начать разговор о своих трудностях, и чувствовал себя весьма неловко.

– А что, та мастерская все еще в вашем распоряжении?
– спросил Тони, помолчав.

– Нет, я давно уже с ней расстался.
– Уотертон запнулся, потом прибавил: - Я когда-то думал заняться скульптурой, но...

Тони понимающе кивнул, - недосказанная фраза означала, что для инвалида это оказалось невозможным.

– Я всегда буду вам благодарен за это убежище, которое вы предоставили мне, когда

я только демобилизовался.

– Ну вот!
– сказал Уотертон, засмеявшись.
– Какие пустяки. Ведь вы же платили за него.

– Нет, это вовсе не пустяки. Для меня это было чрезвычайно важно. Вы, пожалуй, не поймете меня, если я скажу, что ваш поступок вернул меня к жизни.

Уотертон посмотрел на него с изумлением и опять засмеялся.

– Нет, мне, пожалуй, это действительно непонятно.

– Ну, не буду пытаться объяснить. Но уж это-то вы можете понять, я чувствую себя вашим должником, и долг мой до сих пор неоплачен. Уж сколько лет я собирался сказать вам об этом.
– Он помолчал, потом как-то смущенно добавил: - Если я могу сейчас или когда-либо в будущем быть вам полезным, по жалуйста, располагайте мной.

– Вы очень добры. Я буду помнить об этом. Но сейчас, мне кажется, в этом нет необходимости.

– Вы удовлетворены своей жизнью?
– спросил Тони.
– Вы счастливы или, может быть, могли быть счастливы, если бы...

Он собирался сказать "если бы у вас было немножко больше денег", но удержался. Уотертон засмеялся чуть-чуть язвительно.

– Сфера моей жизненной деятельности поневоле очень ограничена: вы знаете, что до войны я был актером.

– Да.

– Мне, разумеется, нечего думать о возвращении на сцену. Я не могу рассчитывать ни на какую роль.

Мысль заняться скульптурой, конечно, была с самого начала обречена на провал. Раза два-три я брался за конторскую работу, но потом бросал. Теперь я даю театральное обозрение для одной из вечерних газет. Я пробовал было научиться писать на машинке, но с одной рукой это безнадежное дело. Во всяком случае, журналистика лучшее занятие из всех для меня возможных. Я все-таки сохраняю связь с театром.

– Так что вы не испытываете недовольства своей жизнью?

Уотертон пожал плечами.

– А какой от этого толк?

– А вот я недоволен своей жизнью, - сказал Тони, сразу переходя к самой сути, - и замышляю большие перемены.

– Вы недовольны?!
– воскликнул Уотертон.
– А я-то всегда считал вас исключительно удачливым и счастливым человеком. Замечательная служба, очаровательная жена, прелестный загородный дом и городская квартира. Я всегда мечтал иметь возможность почаще выезжать за город.
– Тони мысленно отметил эту деталь.
– Не понимаю, чем вам быть недовольным? Может быть, вам нужно отдохнуть?

Тони вздохнул. Он с ужасающей ясностью предвидел, что каждый будет советовать ему отдохнуть.

– Во-первых, - сказал он медленно, - я пришел к заключению, что деловая жизнь - это смерть. Хуже того, это постепенное отмирание всех жизненных инстинктов и чувств. По крайней мере, для меня. Я не говорю, что для всех, хотя не вижу, как это может быть иначе. Вместо того чтобы распоряжаться собой, своей жизнью, человек распоряжается вещами; чувства подменяются возбуждающими средствами, беседы - вечеринками, дружба - своекорыстием, искусство - спортивными состязаниями, и так во всем.

Труд и торговля - необходимые элементы жизни, но делячество - это паразитизм, искусство эксплуатировать и труд и торговлю. С моей точки зрения, это - предательство по отношению к самому главному.

Делячество обогащает немногих, большинство обрекает на нищету и никому, в сущности, не даёт жить по-настоящему.

– Гм, - задумчиво протянул Уотертон.
– И что же вы намерены с этим делать?

– - Бросить все. Я вовсе не собираюсь разыгрывать из себя Дон-Кихота и расшибаться вдребезги, сражаясь с их бумагопрядильными мельницами. Делячество - это действующее предприятие. Это наш современный способ действий, а я считаю такой способ неправильным, он губит мою жизнь. Поймите меня.