все сердца разбиваются
Шрифт:
— Я не могу вспомнить их вкус, — сказал он. — Сидел и пытался, но не смог.
— Ну, решение проблемы напрашивается само собой, — Шерлок отрезал еще один ломтик.
— Расскажи мне. Какие они?
— Это все слишком субъективно.
— Может, я хочу субъективности, — Джон стиснул пальцы, обхватив колени. — Какие они для тебя?
Походило на какую-то игру, но в это Шерлок мог сыграть. Анализировать сигналы рецепторов – проще простого.
— Сладкие. Сочные, — Шерлок помедлил, закрыл глаза. — Прохладные.
— Ты сказал, что хочешь испортить меня.
— Зернистые.
— Ты сказал, у нас разные цели. Я хочу тебя исправить, а ты меня — испортить.
— Ах, это. Терпкие. И что тебя смутило?
— Что ты имел в виду?
— Мягкие. Не беспокойся об этом, Джон. С долгим послевкусием. Просто вырвалось.
— Что ты имел в виду? — жестко повторил Джон, и Шерлок открыл глаза. Было так тихо, что пульсация крови отдавалась в ушах, словно далекие взрывы, монотонные и убийственные. Они были все ближе. Все громче. Как обратный отсчет.
Шерлок облизал губы.
— Я имел в виду, что лучше один раз попробовать, чем сотню — услышать.
И прежде, чем смог бы передумать… Он наклонился и поцеловал Джона. Прижался губами к его губам, мягким и сухим.
Приоткрытым, будто застывшим посреди слова.
Теплым и шероховатым.
С долгим послевкусием.
Джон ударил его в грудь, отталкивая. Его глаза были широко распахнуты и блестели; полные ужаса, полные небесной печали. Шерлок смотрел в них, и задыхался, и понимал, что ни о чем не пожалеет — ни сейчас, ни потом, никогда.
А Джон исчез, растворился, сгинул. Кухня опустела, Шерлок ощутил это отчетливо. Он поднял опрокинутый стул, зажег свет и поставил чайник. Поймал краем глаза свое отражение в оконном стекле — неприятный человек в уличном пальто, застывший посреди тесной комнаты.
Задернул шторы и налил две кружки чая, оставив обе остывать на кухонном столе.
*
Время тянулось медленно, так медленно. Шерлок много читал, много думал, смотрел на папку, лежащую на столе. Квадрат желтого картона, листы бумаги, крохотные цифры и буквы. Иногда эта доза информации была так желаема, что сопротивляться едва удавалось. Иногда Шерлоку становилось абсолютно все равно, и он равнодушно смотрел, как тени скользят по комнате, пока солнце исчезает за крышами домов. Почти не ел, не покидал диван и не снимал халата — от него дурно пахло, должно быть. Когда вдруг наступил четверг, принял душ и побрился, упаковал себя в костюм и отправился к психотерапевту.
— Как ваши успехи? — спросила она.
— Все замечательно, — ответил Шерлок и улыбнулся, очень искренне. В университете он выступал в театральном кружке, две недели, пока ему не надоело.
Майкрофт донимал звонками, так что пришлось разбить телефон о стену.
Шерлок много курил и много кашлял, временами смотрел на свою руку, ожидая, что тремор вот-вот вернется. Иногда он почти желал этого; снова сломаться, стать убожеством, дойти до края — тогда у Джона не будет выхода, кроме как прийти и спасти его.
Но Шерлок не хотел выглядеть жалким.
Он пил кофе, пытаясь удержаться в реальности, но всегда проигрывал проклятой физиологии — его тело, его транспорт был недостаточно совершенным, чтобы обойтись без сна. Тогда ему снился Джон – снова и снова. Джон лежал на нем сверху, обхватив его лицо и заставляя смотреть на себя. Джон кричал, когда изнутри начинали пробиваться крылья – они росли прямо из сердца и стремились к поверхности. Пробивали малую и большую круглую мышцы, подкостную, надкостную, дельтовидную и трапециевидную, поднимающую лопатку и подлопаточную, а затем крушили лопаточные кости, рвали кожу с сухим треском, будто Джон был обернут бумагой.
А он все кричал, кричал…
И над ними распахивались большие серые крылья. Они загораживали свет, загораживали небо, они были небом — серым лондонским небом, и в них горели созвездия. Расплавленные звезды текли и срывались с перьев, шлепались на кожу, прожигая ее… нет, это было молоко… нет, это был дождь, дождевые капли, и волосы Джона мокли, темнели, липли ко лбу смешной короткой челкой, и Шерлок протягивал руку, чтобы коснуться…
Но просыпался.
Он лежал на диване в гостиной, и сердце его колотилось от кошмара и красоты, от красоты этого кошмара, от кошмарности его красоты. Шерлок закрывал глаза, во рту было сухо, а в животе — горячо, и Шерлок сжимал свое горло, будто хотел придушить себя. Он вел пальцами вниз, осторожно, по груди и ниже, царапал себе живот, а потом, сдавшись, накрывал рукой пах.
Он гладил себя, глядя в потолок и размышляя, здесь ли сейчас Джон, видит ли это? Испытывал отвращение и стыд при этой мысли, но не мог остановиться. Не хотел останавливаться.
Никогда его тело не было так голодно. Никогда еще прежде он не хотел так отчаянно прикосновений — своих, чужих. Как всякий человек, которому отказано в доступном, он убедил себя, что не нуждается в этом. Решил, что асексуален — так было проще сохранить достоинство и рассудок. Шерлок знал, что его внешность многие сочтут привлекательной. Но понимал также, что любой, кто знает его дольше пяти минут, мечтает ударить его чем-то тяжелым.
Какая ирония! С легкостью исправляя неполадки в организмах других людей, он оказался бессилен перед собственной поломкой. Сам у себя диагностировал порок сердца, но не в обычном понимании этого слова: его сердце было порочно, испорчено. Желало неправильного, а значит, ошибалось — и его глупость была позором, тайной, которую Шерлок хранил всю свою жизнь.
Теперь это считается нормальным? Как же!
Шерлок мог контролировать себя, он превосходно справлялся. Легко быть незаинтересованным, когда тебя окружают тупицы и обыватели. Скучные, глупые люди. Но вот пришел Джон и погубил его.
Джон оставил свой шарф, и Шерлок начал носить его. Дожди закончились, с каждым днем становилось все холодней, и спасения не было — ни тяжелое пальто, ни горячий кофе, ни обогреватель, который притащила с первого этажа миссис Хадсон, не помогали. Шерлок сидел в кресле, замотавшись в шарф, изо рта у него вырывались облака белого пара.
Миссис Хадсон заглядывала к нему по разным надуманным поводам, гремела грязной посудой на кухне («Я вам не домработница!»), пыталась завязать разговор, перебирая сплетни, косилась с жалостью и уговаривала поесть хоть что-нибудь.