Все смиренно

Чейз Эмма

Она собирается спросить, что он имеет в виду. Видно, как это вертится у нее на языке. Но она сдерживается и говорит:

— Я не хочу ругаться.

А это раздражает Уоррена еще больше.

— Конечно, ты не хочешь ругаться. Последнее время ты ничего не хочешь делать со мной! Ты слишком занята, чтобы куда-то пойти…

— Я работаю!

Он ее игнорирует.

— Ты не хочешь спорить, не хочешь разговаривать, не хочешь заниматься сексом…

Щеки Кейт вспыхивают, но я не могу понять, то ли это от смущения, то ли от злости.

—

Все, что ты хочешь делать, это просматривать свои чертовы документы и решать, какой же костюм надеть на работу.

— Это не так!

— Я знаю, что бизнес — это мужской мир, но я не знал, что ты должна была одеваться, как мужик.

Вскакивает Долорес.

— Не будь придурком, Билли.

— Не вмешивайся, Ди-Ди.

С яростным взглядом, Кейт говорит своему жениху прямо в лицо:

— Да пошел ты на хрен.

Он как-то горько засмеялся.

— Интересно, а на чей хрен последнее время ходила ты? Уж точно не на мой.

Кейт резко встает и дергает свою сумку со спинки стула.

— Я иду домой. До свидания, Мэтью. Ди, я тебе позвоню.

Когда Кейт выходит за дверь, Уоррен поднимается чтобы пойти за ней, но Ди хватает его за руку.

— Билли! Не надо… не надо говорить то, чего ты уже не сможешь вернуть назад… то, чего ты на самом деле не думаешь, и мы оба это знаем.

Он просто кивает. А потом тоже уходит.

Ди делает большой глоток своего мартини.

— Ну вот, это произошло.

— Думаешь, у них будет все нормально? — спрашиваю я.

— Нет. Я уверена, что они помирятся, останутся вместе — будут сохранять отношения через расстояния. Их отношения, как морг… безжизненные. И Билли прав. Не могу вспомнить, чтобы они ругались и спорили до сегодняшнего вечера.

— Разве это плохо? — интересуюсь я, заканчивая свое пиво.

— Для них да. Они не спорят, не потому что счастливы — они не ругаются, потому что, мне кажется, в глубине души никто из них не хочет признаться, что ругаться больше не о чем.

Самые удачные браки и отношения — между лучшими друзьями — которые еще и хотят трахнуть друг друга. Самыми близкими друзьями, которые доверяют друг другу, и которые не могут отвести друг от друга глаз. Когда ты проводишь много лет с одним и тем же человеком — это должно быть комфортно. Они притираются друг к другу. Как заношенная пара штанов.

Но еще должна быть страсть — непреодолимое влечение. Необузданное желание. Иногда, как у Стивена и Александры, накатывать волнами. Они балуют себя этим, если в суете жизни им выпадает такой шанс. Но если страсть ушла, и ты даже не думаешь о том, чтобы возобновить этот огонь — все, что тебе остается — это дружба. Партнерство.

В восемьдесят лет, этого может быть вполне достаточно. Но в чертовы двадцать пять? Ты просто плывешь по течению.

— Ты готов идти? — спрашивает меня Ди.

— Ага. Кажется, на вечер мы остались с тобой вдвоем.

Она тыкает в меня кулаком.

— Воины уик-энда… в среду. Давай, пошли.

***

Следующие

несколько часов, мы ходим по барам. Играем в дартс и бильярд. Она сделала меня на пятьдесят баксов в нашей последней игре, потому что я не сразу понял, что имею дело с опытным жуликом.

А следовало бы знать.

В конце концов, мы оказываемся в клубе — прижимаясь, потираясь друг о друга в толпе людей на танцполе. Но все это время Ди более податливая, чем обычно. Она кажется какой-то подавленной. Встревоженной. Не та непредсказуемая и бунтарская девчонка, которую я знал последние несколько недель.

Я завершаю вечер — намного раньше, чем это бывало в прошлые года — и мы возвращаемся к ней домой. Там мы просто заваливаемся на диван и болтаем ни о чем… и обо всем. Постепенно, мы заговариваем о домашних питомцах, и я рассказываю ей все о Кинге, огромном черном Датском Доге, с которым я вместе рос. Я искренне любил этого здорового волосатого засранца, поэтому был вроде как в ужасе, когда Долорес сказала:

— У меня никогда не было собаки.

— Правда? Никогда? Даже… чихуахуа?

Она машет головой.

— У меня был хомячок — они довольно самостоятельные. Моя мама никогда не хотела брать на себя ответственность за собаку. Плюс сюда еще и слюнофобия.

Я улыбаюсь, потому что чувствую, что это будет забавно.

— Что?

— Слюнофобия. У меня стойкое отвращение к любому человеку или животному с чрезмерно продуктивной слюнной железой.

— Ты сейчас шутишь.

— Я еще могу терпеть слюнявые поцелуи — ну ты это уже знаешь. Это довольно возбуждает, в определенные моменты. Но слишком много слюней — это мерзко. А харкание, распускание слюней — это просто недопустимо. Прям тошнит.

Долорес не волнует грязь или пот или неопрятность. Она не боится грызунов — даже крыс размером с кота, которые рыщут по городу и довольно-таки ужасны, я вам скажу. Она влюблена в мой мотоцикл и на самом деле любит змей. Ничего не могу поделать, но такой бзик — это прореха в броне «мне на все похрен» — кажется мне прикольной. Смешной.

И мне хочется прям поиздеваться над ней немного на эту тему.

Девятилетний мальчишка, сидящий во мне — тот самый, который махал длинноногим пауком у лица Александры, не смотря на последствия, которые следовали за этим — вылазит наружу. Это единственное объяснение того, что я делаю дальше.

— Значит… тебе не понравится, если я сделаю вот так?

Я громко очищаю свой нос и скапливаю на задней стенке горла большой шарик слизи.

Долорес отклоняется назад, с отвращением закрывает глаза и поднимает руки в знак протеста:

— Не делай так больше.

Я сглатываю слюну и насмехаюсь:

— Думаю, ты, на самом деле, не захочешь, чтобы я тут перед тобой изобразил Джона Бендера.

Джон Бендер — это из «Клуба «Завтрак». Если вы не понимаете, о чем я, посмотрите и узнаете.