Все сонеты Шекспира

Шекспир Уильям

CIII

Хоть Муза бедная моя вольна найти любой для гордости предмет, сюжет мой скромный выбрала она, в котором славословью места нет. Я не пишу не по своей вине: твоё подобье в зеркалах твоих, воображенье притупив во мне, стыдит меня и мой неловкий стих. Но с помощью поправок осквернять верх совершенства разве не грешно? Тем паче красоту твою и стать восславить ремесло моё должно. Но облик твой покажут зеркала точней,

чем стихотворная хвала.

CIV

Не постареешь ты, ведь с той поры, как встретились мы, ты неотразим, как прежде. Трижды летние шатры сметала вьюга трёх свирепых зим, По осени три раза желтизной вскипали вёсны, трёх Апрелей дух три раза выгорал в Июньский зной, — а ты всё свеж, и взор твой не потух. Но, стрелке уподобясь часовой, тайком по кругу красота идёт, а значит, взор обманывают мой твои черты, меняясь что ни год. Все, кто родится позже твоего, поймут, что лето красоты мертво.

CV

Моя любовь не идол, посему не истукану поклоняюсь я. Всё об одном и только одному поётся песнь хвалебная моя. Любовь моя день ото дня нежней и мне до изумления верна, и песнь моя верна любви моей и без остатка ей посвящена. «Прекрасен», «нежен», «верен» — мой сюжет; «прекрасен», «нежен», «верен» — в этом суть; Три темы здесь, но вариантов нет, где можно вдохновением блеснуть. «Прекрасен, нежен, верен» — все в одном теперь живут, а не особняком.

CVI

Когда я в древней хронике прочту рассказы о прекрасных существах: о рыцарях, влюблённых в красоту, и дамах, возвеличенных в стихах, тогда — по описанью нежных глаз и губ, и рук, и ног — увижу я, что мог бы отразить старинный сказ и красоту такую, как твоя. В те дни была пророчеством хвала, тебя провидеть силились сквозь тьму, но ни прозрения, ни ремесла на это не хватило никому. А мы, свидетели твоей весны, теряем речь, тобой восхищены.

CVII

Ни ужас мой, ни вещий дух миров, что полон грёз о бренных существах, не ведают, срок действия каков моей любви, чей неизбежен крах. Прошло луны затменье — и авгур хохочет над пророчеством своим; окрепла власть, в себе смирив сумбур, и мир среди олив неодолим. Бессильна смерть — любовь моя в цвету, отведавшая времени бальзам; я с ней в стихах бессмертье обрету, а смерть придёт к безгласным дикарям. Падут венцы, рассыплется гранит, а памятник твой в слове устоит.

CVIII

Что о тебе найти в своём мозгу не смог я для бумаги и чернил? Что о своей

любви сказать могу, чего я в честь твою не говорил? Я всё сказал, мой мальчик! Но с тех пор, как дорожу я именем твоим, «Ты — мой, я — твой», — подобных слов повтор мне, как молитва, стал необходим. Любовь, достигнув вечности вершин, ущерба старику не принесёт; и места не находит для морщин, и в мальчики-пажи берёт господ, и вспыхивает в том, чей внешний вид не о любви — о смерти говорит.

CIX

Не говори, что сердцем я фальшив, хотя в разлуке гаснет всякий пыл. С душой своей расстаться поспешив, её в твоей груди я поместил. В тебе — мой дом любви, и если я уйду, как пилигрим, то, возвратясь, я времени не сдамся, ведь своя при мне вода смывать свою же грязь. Хотя природе свойственны моей грехи, что кровь любую горячат, не верь, что я душою стал грязней, отвергнув твой чистосердечный клад. Ничтожен этот мир, и только ты благословенен, светоч красоты!

CX

Всё верно: я сводил себя с ума, ходил в шутах, скитался там и сям, сбывал святые чувства задарма, любовью новой досаждал друзьям. Всё верно: я на правду, как чужой, едва смотрел, но, заблужденья смыв, всё испытав, я молод стал душой, и ты узнал моей любви порыв. Но всё прошло, любовь моя жива! Не стоит мне дразнить свой аппетит, чтобы не мучить друга — божества любви, что у меня в душе царит. На небеса меня ты призови — в объятья чистой, искренней любви.

CXI

Преступницу Фортуну упрекни — богиню роковых моих грехов — за то, что меньше дали мне они, чем публика и нравы городов. Я весь своим заляпан ремеслом, как будто краской руки маляра, и честь моя помечена клеймом… Утешь меня — воскреснуть мне пора! Дай мне лекарства уксус, и пока мои заболеванья не пройдут, не будет горечь для меня горька, суров не будет твой суровый суд. Но если ты меня утешишь сам, меня навек излечит твой бальзам.

CXII

Ты утешением своим сотрёшь рубцы злословья с моего чела. Кто б ни судачил, плох я иль хорош, ты чтишь во мне добро, не видя зла. Ты — весь мой мир, и больше никого нет для меня, и я погиб для всех. В сомненье я без мненья твоего, в чём для меня бесчестье, в чём — успех. Чужие речи в пропасть бросил я, чтобы ни льстец, ни клеветник не смел смущать меня, глухого, как змея. Навек от них отречься — мой удел. Так прочно ты царишь в мозгу моём, что, кажется, всё умерло кругом.