Всего лишь я

Бар Ульрих Г.

– А мама? Она-то дома.

– О, брат…ты замахнулся. Вель сейчас нужна твоей сестре. Так всегда происходит. Маленьким необходимо больше внимания. Это нормально. Или ты хочешь сказать, что справедливее будет махнуть рукой на младенца и заняться тем, чтобы успокаивать такого взрослого парня, как ты? Может, это тебя необходимо кормить грудью? Или смотреть, чтобы ты мокрым не лежал в люльке? Может, это ты страдаешь от колик? Ты ведешь себя как младенец, это верно. Но ты им не являешься. Глупо придумывать вины своим родителям, когда они безвинны. И последнее. Ты даже не касался еще Божественных осколков, не знаешь про них ничего, а твоя душа уже воспылала жаждой их обладания. Ты винишь

Гезиль в том, что она пытается тебя оградить от всего этого, как прежде оградила твою мать. Вель, я думаю, как и ты, даже не подозревала о том, что Гезиль была Собирателем. Мне уже за тридцать… из-за одной единственной карты я оставил в одиночестве самого дорого мне человека – мать. Я даже не знаю, жива ли она. Может, погибла голодной смертью, может, прохудившаяся крыша, которую некому залатать, вконец протекла, и она заболела от сырости и умерла от болезни. Я живу? Я маюсь. Какая мать, или бабушка, по-настоящему любящая своего внука, пожелает ему судьбу Собирателя? Перестань жалеть себя! Посмотри вокруг – в этом доме нет врагов.

Трухо молчал.

Трафо отломил новый кусок от лепешки и заметил, что тот слишком велик. Паренек протянул руку:

– Поделись. Я тоже хочу покормить их с руки.

Так они просидели час, молча кормя ленивых карпов, прежде чем Трухо поднялся и сказал:

– Ты прав. Во всем. Мне было удобнее себя жалеть, чем оглянуться и посмотреть на все трезво. Не сердись на меня. Завтра я пойду с отцом. Пора начинать взрослую жизнь. Еще ко всему Улдыз…

– Что опять с ней не так?

– Я же старший брат. Мне ей и приданое собирать. Боюсь, не управлюсь вовремя, – рассмеялся Трухо. – Еще раз – спасибо тебе. Этого разговора мне не хватало, видимо.

– Спасибо тебе, – с нажимом на последнее слово ответил Трафо, – за то, что понял.

Глава 4

Колкий ветер бил в грудь, швырял в лицо ледяные крупинки. Ноги скользили на обледенелом утесе, и порывы стихии помогали Трафо не соскользнуть вниз, где под ногами бушевало море. Холодными, мертвыми руками отталкивала буря от обрыва глупого человечка, дерзнувшего выйти на улицу в ненастье.

На непокорных волнах, грохочущих у подножья каменной преграды, одинокой хилой щепкой смотрелся грозный боевой корабль, растеряв всю грозность свою, уронив мачту в этом последнем для него сражении. Да, видно, что этот бой не пережить морскому дракону, который, несмотря на всю плачевность своего положения, продолжал скалить стальные зубы, торчащие из деревянной пасти его. Маленькие человечки мертвой хваткой вцепились в снасти, молча взирая на небо. Лишь один из них открывал и закрывал рот, но из-за грохота волн неслышен был его крик —кормчий не покорился, возможно, не взывая, а проклиная Богов.

Черная волна подхватила судно, и, как бы ни ворочал рулевое весло непокоренный воин, понесла жертву свою прямо на скалы. Треск. Стоном отразился от камня последний "рык" дракона. Удар, отхлынула волна, и вот на поверхности лишь жалкие обломки. Сколько бы ни вглядывался Трафо в черную воду, так и не увидел ни одной головы. Все погибли. Никто не спасся.

Горький ком сдавил горло. Крикнуть, яростно извергнуть из утробы засевший глубоко страх – нет сил. Жизнь человека! Что ты есть? Зачем? Как прожить надо, чтобы подобная смерть настигла? Нет ответа.

Слабо шевельнулось в груди, ком перевернулся. Стало чем дышать. Тепло поднялось от пяток, окутало страх, и сквозь изболевшуюся грудь выпихнуло наружу. Прямо на поднесенные к лицу ладони. Трафо смотрит на ладони и видит белесую дымку на них – вот он, страх его. А под дымкой – не диво ли – око закрытое трепещет ресницами, вот-вот откроется.

–

Тебе пора, Трафо, – голос Гезиль вырвал его из плена морока. – Тебе пора.

–Гезиль,– выбираясь из бассейна, распугивая карпов, греющих бока у его ног, чуть не закричал Трафо. – Я знаю теперь, как разбудить карту! Знаю!

– Вот и славно, – кивнула Гезиль. – Я принесла тебе подарок, еще одну. Пока по городу гулять будешь, разберешься, что делать. Только не балуй. И помни, о чем я тебе говорила – никогда…

– …не переворачивать карту, если та не спит. Ни явно, ни в мыслях своих.

*****

Ночной Набакис прекрасен. Кайс знал это, как никто другой. Вся жизнь его, прежняя жизнь, проходила именно на ночных улицах столицы Затарии. Не в этом районе —мордой не вышел, а в трущобах, где он и орудовал, промышляя по мелочи. Ночной воришка Кайс – смешно вспомнить…

Скоротечный сезон дождей минул. Еще вчера по небу носились черные тучи, сбрасывали на землю потоки воды, уносились прочь, уступая место палящему солнцу. Так и пролетели двадцать дней – полдня льет, полдня солнце. Виноградом завалят торговые площади крестьяне. Земледельцы с улыбками будут выставлять огромные кавуны арбузов и тыкв, ласково поглаживая их по округлым бокам. Степь отзовется травой, что вытянется выше самого высокого человека. И одуревшие кони утонут в зеленом море травы. К предгорью отправятся отары овец. Но это все потом, а сейчас —ночной Набакис.

Вот он, базар! Чудное место, и люди, что приходят ночью сюда, чудные. Меж торговых рядов поставлены палатки и шатры. Освещенные изнутри, они напоминают причудливые гигантские фонарики, те, что из-за моря привозят люди с узкими глазами и плоскими, как лик луны, лицами. Все, что надобно извращенной душе, можно найти ночью на базаре: и продажную любовь, и дурман-дым, и гадалок с колдунами, что за монетку призовут удачу тебе и крах в делах недругу твоему. Бабки-шептухи торгуют приворотной водой. К ним подходят девушки, пряча лица, суют трясущимися руками в потную ладонь торговки денежку и ждут, уставившись под ноги, пока та ищет пузырек меж складок необъятной юбки. И вездесущие воры – куда без них?

Кайс щурил глаза. Да, теперь он видел людей иначе. Все открыто его взору: думы и помыслы. Дымкой разноцветной подернуты силуэты людей, и по цвету той дымки определить можно – легок человек или зол. Вот протопал рядом с Кайсом сопящий толстяк, окутанный черной дымкой – обманут, зол, замыслил недоброе. Тянется от него черный жгут в сторону девушки, весело смеющейся у шатра, где продают любовь. Чем она так не угодила толстяку? Продала болячку постыдную с любовью заодно? Обещала его одного любить? Что делать? Вмешаться?

Кайс уже шагнул вслед за пыхтящим пузаном, но вспомнил, что Арчи не велел вмешиваться, только наблюдать. Но и просто стоять он не мог. Так что? Что делать? Смотреть, как этот жирный боров просто убьет девчушку, а после откупится, прямо на месте убийства сунет кошель в руки хозяина шатра, и тот ущерба не усмотрит в деле своем, а посему и тяжбы не последует. Таков закон, Эши его задери. Ночной базар платит семь десятин со своего прибытка в казну, без обмана, и никто не станет закрывать прибыльное дело из-за девки продажной. Она не человек, она товар. И смотреть на ее труп станут как на испорченный товар, убыток, который можно возместить деньгой. Ночью она не человек. Да и днем, скорее всего, тоже. Закон в спорах охотно представляли обычные городские стражники, что большей частью за деньгами сюда и являлись в свободное от караулов время. Устраивались в шатре торговца вином, и тихо коротали ночь, пока их не позовут. Так что на базаре можно было купить и закон. Кто больше сунет стражнику, тот и прав.