Всего лишь я
Шрифт:
– Старик! Ты отчего вздумал каждую ночь меня будить? Днем не дают покоя, так и во сне не забыться! – слегка повернув голову, обратился Кайс к кому-то, кто тяжело дышал, приходя в себя после приступа удушливого кашля.
– Нет, – еле слышно ответила темнота. – Будь моя воля – так я бы тебе и днем покоя не давал. Но мой рок, этот кашель, просыпается в то время, когда ты спишь.
Кайс сел на своем жестком ложе, невольно сбрасывая с досок лежанки и без того ничтожное количество прелой соломы, что заменяла узникам матрац. Ступни опустились на каменный пол. Холодный. Пальцы невольно поджались. Захотелось вернуть ноги на лежанку и, наплевав на все, попытаться вновь уснуть. Нет. Не годится. Надо вставать, идти, придерживаясь за стену, к выходу, где стоит бочка. Зачерпнуть глиняной миской
Знакомый по множеству предыдущих бессонных ночей маршрут был преодолен весьма скоро, и вот уже до слуха Кайса долетел звук, с которым встретились зубы старика с невидимым в темноте глиняным краем миски.
– Не выбей ты! Там у тебя их всего два с половиной осталось. Чем шамкать станешь?
Пьющий не спешил с ответом, смакуя воду, отпивая мелкими глотками, словно растягивая удовольствие. Наконец с водой было покончено, и Кайс ощутил, как руку его толкнула миска.
– Двигай свое тело в сторону, я присяду.
– У тебя своя берлога есть, вот и ступай туда.
Даже в темноте, не видя лица старика, Кайс понял по голосу и интонации, что тот улыбается.
– Ну что, дед? Легче?
Осторожно, будто боясь спугнуть кого-то невидимого резким звуком, старик попытался вдохнуть. Резкий приступ еще более страшного кашля свел судорогой тощее, изможденное тело. Казалась, что еще мгновение, и это тело рассыплется от напряжения. Кайс ухватил старика за плечи, попытался уложить того на место. Вышло только с третьей попытки. Согбенный вдвое кашлем старик никак не желал разгибаться.
– Плохо дело, – сокрушался Кайс. – Еще один такой приступ…
Договаривать, что именно произойдет, не требовалось. Они оба понимали, что смерть уже протянула костлявые руки к своей жертве, и лишь сырой мерзкий воздух тюремного каземата удерживает ее от того, чтобы сжать исхудавшую шею и прекратить мучения старика. Даже смерть не могла побороть в себе брезгливости и, заскочив в их узилище, спешила убраться восвояси. Но придет тот день, вернее, ночь, и она закончит то, что должно ей.
– Дай еще воды.
Кайс отправился к бочке, семеня в потемках, всё также придерживаясь рукой за стену.
– Может, погреемся?
Зачерпнув из бочки новую порцию, Кайс вернулся к больному и, присев рядом, протянул миску в темноту.
– Для чего? Ты же знаешь, что этот огонь не лечит, моя карта не исцеляет.
Приступ отступил. Или вода прогнала ком из горла, или воспоминание о чудесном огне, но старик перестал тяжело дышать и нашел в себе силы для ответа:
– Черт с ним, с исцелением! Хочу видеть человека в свой последний час, а не темноту. За последние полгода ты мне стал как сын, которого у меня никогда не было. Мне жаль, что я не могу тебе ничего оставить, х-ех. Все, что я имел, досталось Величайшему, что б ему подавиться. Мы с тобой живем в удивительное время. Время, когда честного человека можно сделать преступником одним росчерком пера, что держит трусливая рука завистника. Никто, повторю – никто за все те годы, что я прожил под синим небом благословенной Затарии, не посмел бы сказать, что Туст-кузнец вор. Одна трусливая рожа придумала мне преступление, мерзкое и ничтожное – воровство! Слыл Туст непревзойденным кузнецом, а издохнет как вор. Эши его задери, гончара Лукса! Теперь моя кузня принадлежит Величайшему. Интересно, он сам стучит молотом по наковальне, или его прихлебатели? Кого я обманываю? Продали все, а вырученное потратили на побрякушки. Зажги огонь, Кайс, прошу тебя.
Туст схватил ладонь Кайса, попытался сжать ее – не вышло. Силы оставили старика, некогда способного разорвать подкову надвое. Могучие плечи ссохлись, кожа, став серой, как дерюга, повисла на костях. Все это Кайс неоднократно видел при слабом, неверном свете факела, постоянно чадящего и плюющегося желтыми искрами. Даже сейчас, в кромешной тьме, образ старика четко рисовался пред мысленным взором.
– Хорошо. Пусти мою руку, я схожу за ней.
Осторожно ступая по скользкому от сырости полу, Кайс направился к своему ложу, наплевав на осторожность, выбрав
– Откройся, – едва слышно позвал Кайс, и карта отозвалась.
Золотистые искры устремили свой бег от краев ее к центру, собрались воедино и расцвели, подобно бутону лилии. Белые трепещущие языки пламени озарили каменный мешок, заплясали на стенах тени. Не такие тени, как от обычного огонька, пугающие своей схожестью с духами мертвых, а мягкие и добрые.
– Ты видишь, Туст? Ты видишь?
– О да, Кайс. Я вижу. Вижу тебя, и еще вижу смерть. Огонь дал ей возможность рассмотреть свою жертву, и она уже готова покончить со мной.
Кайс невольно огляделся, встревоженный странными словами старика. Естественно, он не мог рассмотреть то, что было открыто взору человека, одной ногой ступившего уже в загробный мир.
– Успокойся, Туст. Это всего лишь тени и ничего более.
Кайс встал и направился к лежаку товарища по несчастью. Под ногами блеснуло – ручеек. Значит, на воле дождь. Так всегда бывает. Ручеек появляется прямо из стены, пересекает камеру и исчезает в трещине стены противоположной.
– На поверхности дождь, слышишь, Туст? Скоро начнется сезон дождей.
Подойдя к старику, Кайс уселся рядом, устроив карту на коленях.
– Ты думаешь, что в праздник Земли нас помилуют? – не отводя завороженного взгляда от чудесного огня, спросил Туст.
– Кто знает? – пожал плечами Кайс. – Может.
– Знаешь, парень, – оторвав взгляд от карты, заговорил Туст. – Я многое повидал в жизни. Большую часть я с удовольствием бы выкинул из моей памяти. Да что там – многое! Всё! Оставил бы только эти полгода, что мы с тобой провели в этой мерзкой кишке. Меня многие называли другом, многие говорили, что обязаны мне если не жизнью, то некой ее частью, и намерены вернуть долг при первом же удобном случае. И что? Где они все? Ты помог мне поверить в то, что есть люди, люди настоящие. Мне кажется, когда я смотрю на этот огонь, внутри меня просыпается человек. Тот человек, который может все. Который не переступит через самого себя, и как бы трудно ни было, он останется человеком. Как, ты рассказывал, те люди говорили? Карта пустая и никчемная? Скоморохи! Сами они никчемные! Это карта Души, я так думаю. Глядя на ее огонь, ты чувствуешь то, что сокрыто в тебе самом глубоко-глубоко. Скажи мне честно, положа руку на сердце – что двигало тобой, когда ты впервые подал мне миску воды вместо того, чтобы тихо придушить меня?
– Глупый вопрос.
– Нет, не глупый! – заупрямился Туст. —Не глупый. Это же не жалость была. Нечто другое. Я знаю, это человек в тебе так решил, что мне нужна помощь. Незнакомому и чужому. Это удивительный огонь. Он есть добро. Он есть жизнь. У меня ничего нет, кроме слов, но прошу тебя, запомни и сохрани их в своей памяти. Пока ты смотришь на этот пламень, ты всегда будешь оставаться человеком. И ты стоишь гораздо больше, чем все жители Затарии вместе взятые. Помощь от избытка хороша, но не будь избытка, и помощи ты не получишь. Ты же готов отдать то, что есть у тебя самого драгоценного – время. Ты готов его тратить на чужих для тебя людей просто потому, что готов, и не жалко. Это не глупость, как скажут многие, это человек в тебе. Слышишь? – лицо Туста исказила гримаса страха. – Слова и мысли путаются мои. Это потому, что я уже наполовину не здесь. Вот она! – Туст ткнул пальцем куда-то за плечо Кайса, указывая на нечто, что видел только он. – Она пришла. Посторонись, Кайс, я встану. Я прожил остаток жизни как червь, так хоть умру как человек!