Вспомнить все: Моя невероятно правдивая история

Шварценеггер Арнольд

Для меня состязания проходили крайне трудно, и если бы мы выступали перед американскими судьями, подозреваю, я потерпел бы поражение. Однако немецкие судьи в первую очередь всегда смотрели на чистую мышечную массу, и я, к счастью, мог предложить им именно то, что они хотели увидеть. Однако победа с минимальным преимуществом не доставила мне радости. Я хотел громить своих соперников наголову.

После завершения состязаний я всегда обращался к судьям и спрашивал их мнение. «Я очень признателен, что вы присудили победу мне, но, пожалуйста, скажите, какие, на ваш взгляд, у меня были сильные и слабые стороны, — говорил я. — Мои чувства вы не заденете. Если вы будете устраивать показательные выступления, я могу принять

в них участие». В Эссене один судья, врач из Германии, следивший за моей карьерой с тех пор, как мне исполнилось девятнадцать лет, откровенно сказал: «Ты был мягким. На мой взгляд, ты массивный, и ты по-прежнему лучше остальных, но ты оказался мягче, чем я хотел бы тебя видеть».

Из Германии я отправился на показательные выступления в Скандинавию, а оттуда — в Южную Африку, проводить семинары у Реджа Парка. Мы оба были рады встрече; остались в прошлом обиды по поводу того, что в прошлом году я одержал над ним победу в Лондоне. Однако поездка прошла не без приключений. Мне предстояло выступить с показательными выступлениями в Дурбане, но, приехав туда, я обнаружил, что никто не позаботился соорудить помост. Но ведь я занимался строительством, разве не так? Поэтому, обругав всех последними словами, я сам возвел помост.

Посреди выступления все сооружение рухнуло со страшным треском. Я упал на спину, подогнув под себя ногу, и сильно повредил колено — связка была порвана, а коленная чашечка под кожей сдвинулась со своего места. Южноафриканские врачи кое-как залатали меня, и я завершал турне в бинтах. За исключением этого несчастья поездка прошла прекрасно. Я побывал на сафари, устраивал показательные выступления, проводил семинары, а на обратном пути мне пришлось запихнуть в высокие ковбойские сапоги несколько тысяч долларов, чтобы их не украли, пока я буду спать в самолете.

Возвращаясь домой через Лондон, я позвонил Дианне Беннет, чтобы передать ей привет.

— Тебя пыталась разыскать твоя мать, — сказала она. — Позвони ей. Твой отец болен.

Позвонив матери, я сразу же поспешил в Австрию к родителям. Мой отец перенес инсульт.

Я навестил его в больнице. Отец меня узнал, но он был в ужасном состоянии. Он не мог говорить, а только кусал язык. Я долго сидел с ним, и ему, похоже, было приятно мое присутствие, но он плохо понимал, что делает. Отец курил, а затем пытался загасить сигарету о ладонь. Мне было больно и грустно видеть человека, который когда-то был таким умным и сильным — отец был чемпионом по керлингу, — но теперь потерял координацию движений и лишился способности думать.

Я пробыл в Австрии довольно долго, и когда я уезжал, состояние отца было стабильным. Вернувшись в Лос-Анджелес, я в районе Дня благодарения сделал операцию на колено. Я только что выписался из больницы, на костылях, с ногой в гипсе, и тут позвонила мать.

— Отец умер, — сказала она.

Это известие сразило меня, но я не заплакал, не впал в истерику. Барбара, бывшая тогда со мной, испугалась, не увидев у меня никакой реакции. Вместо этого я полностью сосредоточился на насущных заботах. Я позвонил хирургу, оперировавшему меня, и он категорически запретил мне лететь в гипсе, — так что я снова не смог присутствовать на похоронах близкого родственника. По крайней мере, я знал, что социальная система поможет матери организовать похороны и займется всеми мелочами. Жандармерия сомкнет ряды, провожая в последний путь одного из своих членов, и оркестр, который мой отец возглавлял на протяжении стольких лет, будет играть на его похоронах. Местные священники, с которыми мать была в близких отношениях, раздадут приглашения на панихиду. Друзья утешат мать; приедут родственники. Но меня все-таки не будет, единственного из живущих детей, и тут уже ничего нельзя было поделать. Я понимал, что матери будет очень меня не хватать.

Я находился в каком-то оцепенении. Однако, если честно,

я был рад, что операция на колене помешала мне поехать в Австрию, поскольку мне по-прежнему хотелось полностью отделиться от всей этой стороны моей жизни. Я решал проблему, отказываясь ее признавать и двигаясь дальше.

Я не хотел, чтобы мать оставалась одна. Меньше чем за два года она потеряла сына и мужа, и я чувствовал, что наша семья быстро распадается. Мне трудно было представить то горе, которое должна была испытывать мать. Поэтому теперь я должен был взять на себя ответственность за нее. Мне было еще только двадцать пять лет, но настало время помочь матери и скрасить остаток ее дней. Пришло время отплатить ей за те бесконечные дни и часы, что она вскармливала меня, растила, ухаживала за мной.

Я не мог дать матери то, о чем она страстно мечтала: сына, живущего рядом, который стал бы полицейским, как его отец, женился бы на женщине по имени Гретель, завел бы пару детей и жил бы за два дома от нее. Так обстояло дело в большинстве австрийских семей. Мать и отец не возражали против моего переезда в Мюнхен, до которого было всего двести пятьдесят миль и куда можно было добраться на поезде. Но теперь я понимал, что когда в 1968 году без предупреждения уехал в Америку, мой отъезд явился для родителей болезненным потрясением. Разумеется, я не собирался возвращаться назад, но мне хотелось хоть как-то исправить положение.

Я стал каждый месяц отправлять матери деньги и постоянно звонил ей. Я попробовал уговорить ее переехать в Соединенные Штаты, однако она не хотела. Тогда я попытался убедить ее прилететь ко мне в гости. Этого мать тоже не хотела. Наконец в 1973 году, приблизительно через полгода после смерти отца, она наконец приехала к нам и несколько недель прожила у нас с Барбарой. На следующий год вернулась — и с тех пор приезжала уже каждый год. Я также сблизился со своим племянником Патриком. Когда он был маленьким, я, бывая в Европе, обязательно навещал его, Эрику и ее мужа, военного, ставшего ребенку хорошим отчимом. Затем, когда Патрику исполнилось десять лет, его увлекла идея дяди, живущего в Америке. Он стал собирать мои киноафиши. Эрика просила у меня сувениры; я прислал Патрику кинжал из «Конана», футболки из «Терминатора» и других фильмов, писал ему письма, которые он показывал своим школьным друзьям. Когда Патрик уже учился в старшей школе, он регулярно просил меня прислать двадцать-тридцать фотографий с автографами, которые он использовал бог знает для каких предприятий. Я помог ему поступить в международную школу в Португалии, а затем, получив согласие Эрики, пообещал, что если он будет хорошо учиться, то сможет продолжить обучение в Университете Лос-Анджелеса. Патрик стал моей отрадой и гордостью.

Несмотря на то, что проект аэропорта для сверхзвуковых лайнеров уже не выглядел таким многообещающим, мы с Франко продолжали выплачивать деньги за пятнадцать акров пустыни. Я верил, что вкладывать нужно в недвижимость. Нам часто приходилось ремонтировать старые дома, и это открыло мне глаза на многое. Скажем, владелец выплачивал нам 10 000 долларов за ремонт дома, который купил за 200 000 долларов. Затем он продавал этот дом уже за 300 000 долларов. Очевидно, здесь можно было заработать настоящие деньги.

Поэтому я старался откладывать как можно больше денег. Затем я начал искать возможности для инвестирования. Двое культуристов, которые бежали из Чехословакии и обосновались в Калифорнии незадолго до меня, сложили свои сбережения и купили маленький дом, чтобы в нем жить. Это было замечательно, но им нужно было выплачивать сумму по закладной. Я хотел вложить свой капитал так, чтобы он приносил прибыль, и тогда я смог бы выплачивать по закладной из денег, полученных за аренду, а не платить их сам. Большинство людей покупало дом для себя; мало кому приходило в голову покупать недвижимость, чтобы сдавать ее внаем.