Встреча. Повести и эссе
Шрифт:
Разлученный с Юлией, Гофман вместе с Кунцем очертя голову устремляется то в тир, то на охоту, и наконец после многомесячных неудач сострадательный лесничий дарит ему триумф, которого жаждет всякий охотник: он подстрелил косулю — и возликовал. Мечта сбылась, целый вечер он был счастлив, а глубоко под этой безмятежной радостью его писательская совесть разглядела карлика, таящегося как в собственной его груди, так и в груди любого другого, и из жизненного опыта родилась догадка, что в краю вырубленных лесов, где крылатым коням обрезали крылья, этот карлик может стать до жути реальной силой. Крестьянин во сне видит себя аристократом — это старо как мир, а главное, сон остается сном, и, проснувшись, крестьянин вновь попадает в бездну прежней реальности. В капиталистическом же мире Цахес выходит за пределы сна, там каждый, кто обладает феиным даром, может присвоить себе любое
191
К. Маркс. Экономическо-философские рукописи 1844 г. — К. Маркс и Ф. Энгельс. Из ранних произведений. Политиздат, 1956.
Одна из потрясающих особенностей этой неисчерпаемой повести, толкованиям которой несть конца, в том, что сам Цахес радости вовсе не испытывает. Значит, не Гофман? Сила, скрытая в груди любого из нас, бесовщина средь будней, а все же ни то, ни другое — несравненное литературное произведение, чей внешний облик отражается в зеркале внутреннего. Эта сказка не документальный роман, где изменены только лишь имена, не аллегория на тему психо- или социологии, и пусть лучше любезный читатель снисходительно забудет наши рассуждения и попытается рассудить по-своему, пусть он еще раз перенесется в раскаленный солнечным зноем день и увидит у дороги изнемогшую фрау Лизу, а возле нее корзину с Цахесом, похожим… нет-нет, оставим это… а возле нее крошку Цахеса.
Анна Зегерс
Встреча в пути
Гофман приехал в Прагу рано утром. На саксонской границе ему пришлось пересесть в диковинный длинный фургон, какие, судя по всему, чехи предпочитали другим средствам передвижения. Фургон качало, он пыхтел и громыхал. С непривычки у Гофмана слегка закружилась голова. Но вскоре посеребренная луной Эльба властно завладела его мыслями, а потом и снами. Ему снилось, будто он плывет морем вместе с архивариусом Линдхорстом [192] , пригласившим его к себе на остров.
192
Герой сказки Э. Т. А. Гофмана «Золотой горшок».
В Праге ему не было нужды торопиться: до встречи в кафе, о которой условлено с другом-незнакомцем, оставалось часа два, не меньше. Гоголь писал, что очень хочет по пути из Италии к себе на родину с ним повидаться. Он, мол, многие вещи Гофмана читал с истинною радостью.
На карте города Гофман отыскал нужную улицу. Странное чувство владело им: на своем веку он столько всего написал, столько писем получил от читателей, а все же ему не терпелось взглянуть на этого человека. К счастью, от Дрездена, где ему пришлось улаживать кое-какие надобности, до Праги рукой подать. Да и Гоголь не потерпит особых неудобств: не такой уж это крюк — завернуть ненадолго в Прагу по пути на родину. «Отчизна его необъятна, — размышлял Гофман, — не сравнить с моей, если вообще можно назвать единым государством это скопище: герцогства, графства, княжества, епископства. Слава богу, хоть поэты наши пишут на одном языке и чужеземным не уступят…»
На время Гофман забыл о цели приезда, о встрече с другом — мысленно он уже давно звал незнакомца другом, ибо письмо его даже сквозь даль расстояний тронуло сердце дружеским участием и приязнью. Погрузившись в думы, брел он по городу. В чужих
Гофман очнулся от дум. Пора искать кафе, ведь он хотел прийти первым. Поиски оказались делом нехитрым, хотя дорогой его не раз подмывало свернуть в сторону: так заманчивы эти узкие улочки, темные сводчатые арки, тесные дворики… На обратном пути надо обязательно все осмотреть, пусть наспех. К немалой его радости, кафе помещалось в старинном доме стиля барокко, и его тоже украшала витиеватая резная арка; в прихотливом каменном узоре так и роились ангелы.
В кафе в этот час посетителей почти не было. Кельнер прилично изъяснялся по-немецки, он подал Гофману отменный кофе, печенье — оно так и таяло во рту — и принес немецкие газеты. Гофман полистал, просмотрел, но мало что уяснил из прочитанного, и газеты вскоре ему наскучили. Он понятия не имел, кто такой этот Масарик, которого в одних газетах хвалят, в других ругают, да и не слишком его это занимало. Верно, нынешний правитель замка.
Вот люди вокруг — другое дело, они занимали Гофмана всегда. Он любил вглядываться в чужие лица, стараясь по внешности человека разгадать всю его жизнь. А потом, разгадав, мысленно продолжить эту жизнь, наполнить ее грядущими событиями, о которых человек и ведать не ведает, зато он, художник, знает доподлинно. Живых он умеет видеть умершими, мертвых — живыми, такое уж у него ремесло. Проницать прошлое, провидеть будущее — для него это в порядке вещей.
К примеру, вон тот худощавый молодой человек, что устроился в углу у окна и все пишет и пишет, — кто он такой? Перечитает написанное — и почти все зачеркнет. И снова строчит как одержимый, а потом, беззвучно шевеля губами, проверяет на слух, что получилось. Отхлебнет глоток кофе — и опять за перо.
Гофман встал. Не раздумывая, решительно направился к оконной нише.
— Покорнейше прошу извинить, что отрываю вас, — обратился он к молодому человеку. — Поверьте, я знаю, как это неприятно, когда мешают работать. Мне ли не знать, я сам сочинитель, хоть и занимаюсь, помимо писательства, множеством других вещей ради денег. Не сочтите за бесцеремонность, дозвольте полюбопытствовать, что вы такое пишете. Моя фамилия Гофман. Эрнст Теодор Амадей.
Молодой человек и впрямь был не слишком рад вторжению. Но и не удивился ничуть.
— Всегда хотел знать, какие имена кроются за вашими инициалами Э. Т. А., — ответил он. — Времени у меня действительно в обрез. Можно сказать, у меня его почти нет. Я имею в виду время моей жизни: его немного осталось. Я тяжело болен и, возможно, последний раз здесь. В санаторий уезжаю. А раньше, когда мне еще не было так худо, тоже не мог писать вдосталь. Деньги приходилось зарабатывать, как и вам, — служил. В страховом обществе. Инициалами из трех букв похвастаться не могу. Зовут меня всего лишь Франц, Франц Кафка.
— Милейший господин Кафка, — произнес Гофман, — я понимаю, вам странно слышать такую просьбу от незнакомого человека, и все же осмелюсь повторить ее: пожалуйста, прочтите что-нибудь. Ну хотя бы вот те несколько строк, которые вы сейчас оставили, когда все вычеркивали. Возможно, мне и этого будет достаточно, чтобы понять, что вы за человек. Не обессудьте, прошу вас, уважьте каприз первого встречного.
— То есть как это «первого встречного»? — изумился Кафка. — Я почти все ваши вещи читал. Даже «Угловое окно», это ведь последняя ваша повесть, если не ошибаюсь. Кое-что мне нравилось больше, кое-что меньше, но я всегда завидовал вашему мужеству, вашей воле, умению писать из последних сил. У меня вот такого мужества нет. Сижу здесь, работаю, а в голове только одно: «Франц, ты сюда больше не вернешься!» И все-таки пишу, как видите, стараюсь. Пришел вот напоследок в свое кафе, тешусь иллюзиями…