Встреча. Повести и эссе
Шрифт:
У Гофмана это единственная из повестей, где поэт обретает благополучное бюргерское счастье; уже одно это наводит на размышления. Ведь обыкновенно поэты у Гофмана кончают гибелью, даже если она, как в сказке о Золотом горшке, зовется Атлантидой, царством, которое, по словам его властелина, есть не что иное, как «жизнь в поэзии», а жизнь эта идет вразрез с той, что сулит карьеру надворного советника и перспективу уютного дома с прислугой. Те, кому в Атлантиде дарованы поместья, обыкновенно ютятся в мансардах и голодают — они стремятся не к благополучию, а к творчеству. У Гофмана их удел — безумие или объятия горной царицы, сиречь могила, другого им не дано. Выбор между бюргером и художником стоит для Гофмана под знаком «либо — либо»; по сути, это вовсе даже не выбор: настоящий художник не потому художник, что пишет картины или занимается сочинительством, а потому, что иначе он не может. Бальтазар же остается в бюргерском мире, с которым никогда всерьез не порывал, и пусть даже он, как многие молодые люди, вначале склонялся к искусству, окончательный выбор он делает самое позднее в тот миг, когда не отвергает дар Проспера Альпануса — поэзию среди счастья довольства
Бальтазару дарован загородный дом, не в Атлантиде, нет, в Барсануфовых владениях, и жизнь его, думается, пойдет отныне прямой дорогой. У Кандиды всегда будет ранний салат, и все, кто хвалит этот овощ, забыв о первоначальных недоразумениях, очень скоро примутся расхваливать «искусные благозвучные стихи» ее супруга (хотя, по словам Проспера Альпануса, он в этом «еще не много успел») как вершину поэтического искусства: вот поэзия так поэзия! И благодарность общества не замедлит воспоследовать: поэт Бальтазар сделается почетным доктором Керепеса, князь назначит ему ренту, будет совершать в его сопровождении прогулки, да еще удостоит ордена зелено-пятнистого тигра, скажем, с одиннадцатью пуговицами. Ну а как же позор несвершения, наступающий на горло всем тем поэтам, которые не видят для себя иного пути, кроме как молчать, или бессвязно бормотать в сумасшедшем доме, или незаслуженно считать себя неуслышанными, а потому, даже не написав ни строчки, становятся истинными певцами своей эпохи не в пример стихоплетам-бюргерам, — позор эпохи; безмолвие и отчаянные крики этих истинных поэтов оттенят славу Бальтазара, нового Цахеса, Циннобера от поэзии.
Уж не слишком ли многого мы захотели от сказки?
Думается, мы ее прочитали.
Как всякий интерпретатор, любезный читатель, разумеется, волен полагать эту сказку либо насквозь безобидной, либо яростно насмешливой. Все зависит от того, как посмотреть на Бальтазара: считать его поэтом в понимании Гофмана или же в понимании Бальтазарова тестя, утилитариста Моша Терпина. И тут весьма полезно провести сравнение с «Золотым горшком»: кто же такой Бальтазар — собрат Ансельма (вынужденного пренебречь любовью Вероники) или его антипод? В первом случае читатель, вместе с иным литературоведом, непременно уличил бы нашу сказку в явных слабостях — недостаточной меткости в обрисовке характеров, топорности переходов от мира реального к миру фантасмагории, досадных неувязках с Гофмановой концепцией соотношения «художник — филистер», главное различие между которыми писатель не в пример многим своим и нашим современникам усматривал не в том, что они действуют по-разному и имеют разные привычки, а в диаметрально противоположных необходимостях бытия. Эти неувязки настолько испортили бы сказку, что почти без всякого риска можно было бы упрекнуть ее в банальности. Зато, если считать «Цахеса» гротеском, сотканным из злейшей ярости и неистового презрения, все воспринимается иначе, все разрозненные штрихи с неумолимой логикой складываются воедино и сказка вполне может соперничать силой с «Золотым горшком».
Здесь совершается выбор между двумя Гофманами, или, что то же самое, между канониссой фон Розеншён и феей Розенгрюншён; что может быть гениальнее — разъединить эти два имени бездной в один-единственный слог. Заметил ли эту бездну читатель и по какую сторону он станет? Барон Претекстатус фон Мондшейн категорически ратует за «Розеншён», «ибо в этом имени заключен хоть некоторый смысл и тут можно сыскать хоть какого-нибудь предка». А Гофман хохочет: просветительская эстетика при карликовом дворе, как тому и следует быть. Когда речь заходит о том, чтобы разделить критический взгляд на просвещение или даже просто допустить возможность такого взгляда у великого писателя, испытываешь вполне понятную и — ввиду определенных обратных ассоциаций — весьма достойную робость, однако от Гофмана такой робостью ничего не добьешься. Подобно большинству романтиков, он был просветителем, но высмеивал романтические иллюзии; в нем был слишком силен реалист. А реальность не так уж мало значит, чтобы приносить ее в жертву доктрине. Да и с поэзией мы бы в таком случае обошлись несправедливо.
Тот, кто, читая сказку Гофмана, не обращает внимания на посылку автора, на его конкретное «однажды», и видит в повести исключительно или хотя бы в первую очередь антидворянскую притчу, заслоняет себе картину общества, где Цахесова диковинность, которой иным способом невозможно было бы придать социальную конкретность, — явление вполне реальное. Ведь сам Гофман непосредственно столкнулся с общественно-политическими условиями, в которых все, что создают другие, оборачивается во благо цахесам: писатель работает не покладая рук, доходит до нервного и физического истощения, а в деньгах и славе купается другой — издатель, в данном случае виноторговец К. Ф. Кунц. Мир цахесов — это мир меновой стоимости: «Но разве не мое, скажи, в итоге, / Все, из него я пользу извлеку? / Купил я, скажем, резвых шестерню. / Не я ли мчу ногами всей шестерки, / Когда я их в карете разгоню?» [188]
188
Гёте. Фауст. Перевод Б. Пастернака.
Маркс не раз цитировал эти слова Мефистофеля, ибо в них выражена
А Бальтазар?
Что Цахес и Бальтазар в своей противоположности эквивалентны друг другу, любезный читатель наверняка заметил, ведь некоторые моменты сказки композиционно напоминают шекспировский «Сон в летнюю ночь» — такова, в частности, борьба между Обероном / Проспером Альпанусом и Титанией / Розабельверде, смущающая людской мир своим неистовством. Но вот начинается сказка Гофмана с сомнительного милосердного дара, какого сказка Шекспира и в конце не ведает, — это дар ущербный, как уже говорилось — полудар, полужертва доктрине; здесь феи не разбрасывают милости щедрой рукой, как король эльфов в пьесе Шекспира:
Я породы благородство Навсегда их детям дам. Не коснется их уродство, Знак, пятно, рубец иль шрам — Все природы поврежденья, Что бывают от рожденья. [189]Подобной щедрости нет и в помине, и как раз поэтому хочется спросить, что же канониссе фон Розеншён следовало предложить Цахесу вместо ее неудачного дара. Может быть, ничего, просто взять и пройти мимо? Да полноте, дозволено ли вообще задавать этот вопрос? Ведь прямо страшно становится. Но Гофман сам провоцирует его, рассуждая о том, каким выбором располагает Розабельверде:
189
У. Шекспир. Сон в летнюю ночь, акт V, сц. 2. Перевод Т. Щепкиной-Куперник.
Этот «иной образ» есть доктринерство иллюзии. Просветительская доктрина предполагает, что помощь всегда необходима, иллюзия же заключается в том, что помощь всегда возможна. «Быть может», от феи. Жалость фрейлейн остается тем не менее доктринерской, пусть даже она «от природы добра и сострадательна», ведь ее природную сострадательность можно поставить под сомнение хотя бы потому, что она сама без заметных угрызений совести мимоходом создает монстров:
Дальнейшая судьба учительского сына Михеля, очевидно, мало ее тревожила, зато Цахеса она пожалела; только лучше бы ей оставить все как было. Фрау Лиза справилась бы и с этой обузой, да и уродцу ее, глядишь, и подвернулась бы какая-никакая возможность. Может быть, ему суждено было стать артистом, ведь кое-какие задатки он для этого имел — острую занозу, ранящую счастье, уродливый свой облик. Конечно, страдания из-за собственного обличья не заменят и капли таланта, но становятся верным его спутником, когда, как это случится с Бальтазаром, таланту грозит паралич от довольства и благополучия. Душевный покой — это нечто иное, право распоряжаться богатством — тоже, а вот безмятежность от исполнения всех желаний, по мысли Гофмана, для поэта подарок скверный, другая ипостась «милости», полученной Цахесом. Напротив, физическое уродство вкупе с нерасположением общества ранят талант постоянно, иной раз и до смерти.
Гофман мучительно почувствовал и то и другое в Бамберге, когда он, маленький, уродливый, нищий и бесправный, зарабатывал себе на хлеб торговлей нотами, разрисовыванием декораций, музыкальной критикой и уроками пения — попрошайка у дверей бюргерских салонов, а ведь там была Юлия, обожаемая Юлия, и он не мог ничего поделать, глядя, как на сцену явился молодой гамбургский толстосум, богатый и бездарный хам, самый настоящий обыватель-филистер, и как маменька Юлии отдала ему свою шестнадцатилетнюю дочь. «Поездка в Поммерсфельден — ужасно напился и вытворял пресквернейшие штуки… ругая sposo [190] , который до того охмелел, что даже упал», — гласит запись в дневнике Гофмана от 6 сентября 1812 года. Подробности этого инцидента довольно хорошо известны, дошли до нас и кой-какие эпитеты, которыми Гофман наградил этого «sposo», жениха Юлии, некоего Грёпеля: «пакостный тип» и «подлый пошляк». В ту минуту Гофман наверняка отчаянно желал бы стать могучим и неистовым воином древности, чтобы одним ударом сокрушить того, кто тянулся к его Юлии, сластолюбиво причмокивая, точь-в-точь как Цахес к прекрасной Кандиде. Ах, стать бы на миг Бальтазаром и ударить, как он! Но так не бывает, либо — либо, ему это понятно, однако хочется кричать и рыдать от муки, и записывать крик души своей в дневник, и в бессонных ночных грезах видеть себя в чужом обличье. Некоторые даже признаются в этом открыто. Калека Тулуз-Лотрек мечтал об одном: когда-нибудь стройным офицером прокатиться верхом по Булонскому лесу. Опять-таки верхом… Конечно, были и другие, с иными мечтами, но их ранили другие занозы, донимала иная мука — они и мечтали о другом, и возмещали себе мечту по-другому.
190
Муж, супруг (итал.).