Встреча. Повести и эссе
Шрифт:
Что ж, Савиньи так Савиньи. Неудачный выбор. Не заметить его нельзя, это просто исключено. Разве можно не заметить собственную противоположность, столкнувшись с нею лицом к лицу? Человек, весь облик которого говорит: да, у природы есть любимцы и баловни. Да, некоторых избранников она одаривает сполна. Вот он, Савиньи, кузнец своего счастья. Богат, независим и сам себе хозяин. Уже смолоду знает свои возможности и, вероятно, даже их границы. Не одержим ничем, кроме выполнимых планов и достижимых целей. Призвание и стезя правоведа — а почему бы нет? Но Клейст возбраняет себе предвзятые суждения о человеке, которого привлекает долг службы.
Настроение его падает, он это чувствует. Неужели он так унизится, что станет завидовать этому Савиньи, его непринужденности и уверенности в общении с себе подобными? Завидовать его манере беседовать с дамами, которые не в силах ему противостоять?
Он для них пустое место, вот что его бесит. Еще не написана вещь, которой он ударит и по этим тоже, да так, что всех сразит, всех поставит на колени. Неужели ни одному из них предчувствие не подсказывает, кто на самом деле этот бессловесный гость, посетивший сегодня их салон? На самом деле? Или только в собственном воображении? Слухи, до них дошли слухи. Нетрудно представить, какие сплетни оживляют светские беседы в богатых домах на Рейне и Майне. То и дело Клейст чувствует на себе взгляды, от которых тошно на душе.
Наконец-то. Чай готов, просят к столу.
Чай подает служанка, совсем молоденькая девушка с удивительно свежим лицом. Беттина радостно устремляется ей навстречу — пожалуй, слишком пылко. Гюндероде успевает заметить неприязненное удивление в глазах прусского гостя. Что делать, она знает Беттину. Но ему, конечно, такое поведение кажется странным и неуместным: она берет служанку за локоток, громко называет по имени — Мари и во всеуслышанье объявляет, что песни, которые она сегодня наигрывала на клавикордах, ей напела эта девушка: народные песни, сказки, а также цветы и травы, вообще всю ботанику этого края лучше ее никто не знает. После чего, взяв с подноса две чашки, Беттина направляется к Гюндероде и Клеменсу, обещая брату несколько настоящих шедевров для его сборника народных песен — «мелодии притягивают текст будто магнитом». Брат слушает ее вполуха, и она, ни о чем не спросив, только пристально взглянув в лица обоим, отходит к большому овальному столу, за которым рассаживаются почти все остальные, Клейст в том числе. Гостей обносят печеньем в ажурных фарфоровых корзиночках. На миг воцаряется полная тишина. Гюндероде слышит вдруг биение своего сердца, и глупая, бессмысленная надежда опять просыпается в ее душе. Потом Гунда Савиньи произносит:
— Тихий ангел пролетел.
Клеменс морщится. Сентиментальность этой своей сестры он переносит с трудом. А Гюндероде не может выказать по отношению к Гунде и намека на неприязнь, она знает: дружеский союз с Савиньи возможен лишь при неукоснительном соблюдении всех пунктов и параграфов кодекса, это союз трех, и третья в нем — Гунда. Она невольно улыбается. Нет, третья в этом союзе вовсе не Гунда, третья — она, как ни стараются эти двое ее разуверить. Любовь связывает прочней всякой дружбы, ей ли этого не знать.
Чему это она смеется? Ах, Клеменс! Ну же, смелей, пусть Каролина не стесняется, он уже начинает привыкать к ее тайной издевке. Она и свой поэтический дар от него так тщательно прятала, ни строчки ему не показала — все только затем, чтобы потом над ним посмеяться, посрамить его этим томиком стихов, выпущенных, можно сказать, у него за спиной.
Зачем она здесь… Пора бы себя знать. И ни к чему играть с собой в прятки, выискивая какие-то другие причины: свободное место в мертеновском экипаже, настырные уговоры ее подружек Паулы и Шарлотты Сервьер, всегда неразлучных двойняшек, каждую из которых по отдельности просто никто не замечает. Истинная причина — теперь она ясно ее видит и понимает задним числом, почему так не хотела ехать, — истинная причина вот какая: ей нужно было повидать Савиньи. Только страсть заставляет нас поступать против воли.
А Клеменс все никак не уймется, не может себе простить, что чего-то недоглядел, не заметил в ней душевного совершенства, какое проступает в ее стихах. Он, признаться, даже плакал — вот до чего был растроган тонкостью чувств, которые пробудили в нем эти стихи. Ему, честное слово, казалось, что он слышит в ее стихах отзвуки собственных переживаний.
Только спокойствие. Неужели я так никогда и не научусь быть готовой действительно ко всему.
— Мужчине вы бы всего этого не сказали, Клеменс, — произносит она наконец. — Почему бы вам не сказать мне начистоту, что в поэзии я пытаюсь собрать себя воедино, как в зеркале, увидеть себя всю, увидеть насквозь и выйти за собственные пределы. Нам не дано знать, чего мы стоим в глазах других, в глазах потомков — тем паче, и это
А теперь довольно, уговаривает она себя, только не зарываться, поменьше взвинченности, громких слов и самомнения. Я могу обмануться и в жизни, и в поэзии, и то и другое может не получиться, но выбора у меня нет. А дружба — дружба тоже не дает мне даже видимости счастья.
— Да, — говорит вдруг Клеменс с неожиданной горечью, будто подслушав ее мысли. — Вы такая. Сдержанность и самообладание. Всегда сама строгость — к себе и другим. И само недоверие. Ты не любишь меня, Каролина, и никогда не любила.
Разве не было у них уговора: об этом больше ни слова? С нее довольно, она очень устала. Что он там еще говорит? Называет себя моим лучшим, моим единственным истинным другом. Если б он знал: я не чувствую ничего, кроме страха умереть душой и отвращения перед пустыней, что расстелется во мне, когда меня покинет молодость. Мой друг, мои друзья… Я слишком хорошо читаю в ваших взглядах. Я вам неприятна, только вы не знаете почему. А я знаю: среди вас я сама не своя. А там, где я как дома, любовь дается только ценой смерти. Одному я удивляюсь: что эта очевидная истина никому, кроме меня, неведома, и мне приходится прятать ее, будто воровскую поживу, между строчек стихов. Пусть бы кто-нибудь набрался мужества понять смысл этих стихов дословно, да так и прочесть, спокойным, ровным голосом, как читают объявления. Сразу бы узнали, что такое страх.
Вдруг — такое часто с ней бывает — она видит перед собой, отдельно от себя и от всех прочих, причудливый узор — будто на огромном листе белой бумаги запечатлелись в чертеже отношения людей, собравшихся сегодня в зале: витиеватое хитросплетение линий, извилистых, ломаных, прямых, внятных и едва различимых, нескончаемо длинных и оборванных внезапно. В этом странном рисунке — красота непреложности, будто возник он не в ее голове, а сам по себе, неведомо откуда. И она вдруг замечает точку, которую все линии старательно обходят, образуя вокруг белое пятно. Клейст. Человек, который никого, кроме своего врача, здесь не знает и ни с кем, кроме него, не общается. Есть что-то до боли трогательное в том, как он сидит, зацепив носками башмаков ножки стула, и держит перед собой чашку, которая давно пуста. Что в таких случаях предписывает вежливость? Развлечь гостя беседой или оставить его в покое, который ему, по всему видно, так дорог? Она уже несколько раз встретилась с ним глазами, и от этого пристального, непонятного взгляда ей немного не по себе.
Еще один из тех, кто принимает себя слишком всерьез.
Клейст думает: этот Брентано, похоже, заявляет на нее права. Как мой Ведекинд на меня.
Спору нет, он ему многим обязан. Ведекинд помог ему, как помогают умирающему: принял, приютил, и все это без колебаний и лишних расспросов. Очень может быть, что он его спас, но кто сказал, что спасенный всюду должен следовать за спасителем?
Стыд. Для Клейста нет чувства мучительней.
Как будто он не знает, что связывает его с Ведекиндом. Приютить больного — что ж, это, возможно, долг врача. Средства спасения — вот чего Клейст не может простить ни ему, ни себе. Пусть это верх неблагодарности — втайне упрекать врача в том, что он сумел одолеть духовное оцепенение больного единственно возможным путем: заставив его говорить, постепенно участливыми вопросами выманив признания у человека, который считал себя уничтоженным и упрямо цеплялся за свою немоту. Клейст никогда не забудет сладостной боли, благотворной и постыдной вместе, какую испытал, понемногу уступая этим мягким расспросам; не забудет, как жаждал этой боли и страшился ее. Он, конечно, понимал: из его же собственных фраз, которыми он до жути точно описывал свое состояние, советник сплетает спасительный канат, чтобы потом мало-помалу, пядь за пядью вытянуть его из смертельной бездны. Этот образ следует понять буквально. Ибо тогда, на полпути из Франции, в Майнце, где все и случилось, Клейсту казалось, что он разбился, упал в темный колодец и лежит на дне шахты; и всякий, кто не мог разделить с ним это чувство, был ему непереносим. В том числе и доктор, на лице которого написаны душевный покой и физическое здоровье. Рассудительность, умеренность, экономия сил — да, тысячу раз да! Разве здоровому понять больного? И советник отстал со своими увещеваниями, чтобы не раздражать пациента. А тот — вот ведь чудак! — немного успокоился лишь после того, как нашел сравнение, дабы точно описать, что с ним творится: он, мол, попал в шестерни огромной мельницы, которые разрывают его на куски и переламывают каждую косточку по отдельности.