Встречи на Сретенке
Шрифт:
– Вот какие дела, надо же... И встретились, - протянула она.
– Выходит, лейтенантик, спас ты для меня Гошку, - и стала вытирать глаза.
Сзади загудела очередь:
– Хватит трепаться... Давай работай... На поезда мы... Заговорились.
– Сейчас, мальчики, сейчас, - захлопотала Надюха.
– Потом, ребята, поговорим. Я закроюсь скоро. К нам пойдем. Купи, Гоша, в коммерческом для встречи.
– Кому говоришь? Будто сам не понимаю...
К магазину шли молча... Гоша все так же часто затягивался папиросой, какой уже по счету, и Володька понял, что рассказала Надюха про него и Гошка переживает. Неожиданно Гоша остановился.
– Значит, так, командир. С Надюхой больше ни-ни. Что было, то было, но все. Понял?
– Гошка в упор взглянул на Володьку.
– Конечно, Гоша... Случайно у нас было, по пьянке...
– смутился Володька.
– Случайно не случайно, а поминала она тебя часто, все уши прогудела. Так что слово, командир?
– Слово, - подтвердил Володька и протянул ему руку.
В магазине Гоша легко и небрежно выложил двести рублей за бутылку водки, столько же за закуску и за ослепительно белый батон. Володька с некоторым удивлением смотрел, как просто выкладывал Гоша купюры, суммой больше половины материнской зарплаты. На обратном пути тот посвятил его в "дело", которое проворачивал вместе с Надюхой. Оно было простым. Демобилизованным, командировочным и прочему дорожному люду выдавались талоны на продукты. Они имели определенный срок действия, просроченные были уже простой бумажкой, которую можно выкинуть. Вот эти-то талоны и скупал Гоша за бесценок, обменивал на махру или вообще выпрашивал. Надюха же отоваривала их задним числом. Буханка черняшки на рынке стоила двести, за полтораста отрывали с руками, и таких буханочек у Гоши выходило в день около десятка.
– Вот видишь, командир, никакого мошенства, даже ловкости рук не треба. И никакого обмана. И никто не внакладе, потому как, не просрочь талон солдат, он эту буханочку съел бы... Кумекаешь?
– Да.
– Талоны будем вместе раздобывать, - как решенное, заявил Гошка, а когда заметил колебание на Володькином лице, добавил уверенно: - Голодуешь же сейчас.
– Почти.
– Сколько пенсии положили?
– Триста пятьдесят...
– Гроши!
– В институте стипендию дадут, рублей двести.
– Все это не деньги, командир, по нынешним временам. Мусор!
– резанул рукой Гошка.
– Ну, решили?
– Не знаю пока... Противно все это, - промямлил Володька.
– А лапу сосать не противно?! Ты, лейтенант, это фрайерство брось! Четыре года под смертью ходили. Расею, можно сказать, своей кровушкой спасли! И голодовать после этого! Нет уж...
– горячился Гошка.
– Так все сейчас неважно живут, Гошка, - сказал Володька.
– Нет, не все! В коммерческом народа сколько? Некоторые гады разбогатели, пока мы с тобой жизни ложили, кровью заливались. Не хочу к старому возвращаться, а то бы копнул кой-кого. Видал же, осетрину берут, балычок, икру... А мы что с тобой на передке лопали? Пшенку-жидню! Помнишь, как я перед каждым поиском пятак бросал - орел-решка?
– Зачем, кстати?
– спросил Володька.
– Мы, урки, в приметы верим. Три орла выходило - иду в дело спокойно... Да сам знаешь, мандража никогда не давал. А в тот раз три решки, ну и схлопотал две пульки...
– Гошка призадумался, вспомнив, видать, безнадежные глаза склонившихся над ним врачей.
– Не жил я, Володька... Не жил... Многое мы не добрали в жизни, так хоть теперь...
– мечтательно закончил он.
Когда они подошли к продпункту, окошечко было уже закрыто. Гоша постучал в дверь, Надюха открыла, сказала: "Сейчас я..." - и вскоре вышла в нарядном платьице, подкрашенная, взяла их обоих под руки, и тронулись они к Домниковке.
Во дворе памятного Володьке дома сидел Егорыч и смолил самокрутку. Постарел он здорово за эти годы, лицо покрылось сеткой мелких морщинок, пробилась и седина в волосах. Узнав сразу Володьку, пустил слезу, запричитал:
– Живой, браток, живой. Уж и не чаял тебя увидеть, раз ты под этот проклятый Ржев подался. Совсем не чаял. Знаешь, полюбил я тебя, склеились мы как-то за твой отпуск... Помнишь, как пивко в автомате попивали?
– Помню, Егорыч, помню, - что-то сдавило Володькино горло.
– Ко мне пойдем, Николай Егорыч, - пригласила Надюха.
И стали они подниматься по деревянной полупрогнившей лестнице, и всколыхнули Володьку воспоминания о лете сорок второго, об уходе Юльки, о встрече с Тоней, в общем, о всех тех днях его отпуска.
– А я с "Калибра" ушла, - сказала Надюха.
– Заболела сильно, истощение нервной системы, в больницу угодила, а оттуда с бумагой вышла - только на легкую работу годна. Вот на этот продпункт и устроилась. Вернее, устроили меня по знакомству. Подружка там работала. Ну и жизнь совсем другая стала.
Володька посмотрел на нее - поправилась, похорошела... А он хорошо помнил ее вдавленный живот и острые бедра...
– Вот уже месяц, как с Гошей познакомилась... Хороший он парень, лейтенантик?
– Лучший разведчик был, - ответил Володька.
– Разведчик разведчиком, а человек-то хороший?
– спросила Надюха, будто Гоши и не было в комнате.
– Сама разберешься, - засмеялся Володька.
– Я ей все рассказал, командир... И что завязал, знает, - сказал Гоша.
– А я вот не завязал, Володька, - дрогнув голосом, горько произнес Егорыч.
– Выпиваю... Сдал я, наверное, за эти годки?
– Да ничего, Егорыч, - ободрил его Володька.
– Рука сохнет. Видишь? На поправку надежды уже никакой... В сторожах работаю. Сутки отдежурил, двое гуляю. В общем-то ничего, голодновато, правда, ну так у всех такая житуха.
– Егорыч глядел, как накрывает Надюха стол, как выставила бутылку, и ее блеск отразился в его глазах.
Глядел на стол и Володька, глядел на банки с тушенкой, на селедку с картошкой, но, в основном, на хлеб, которого было много. Очень много. От него-то и не мог оторвать взгляд - от хлеба.
Сели за стол... За победу, конечно, выпили, за новую, мирную жизнь, хотя и не знали точно, какая она будет, ну и братишек погибших помянули. Володька закусывал жадно, но тщательно пережевывал, так же, как смаковали они еду на передовой, когда перебои с жратвой бывали, а пил мало - не хотелось почему-то.
– Что не пьешь, лейтенант?
– спросила Надюха.
– Помнишь, в сорок втором мечтали: окончится война и наступит праздник на всю жизнь.
– У тебя-то, Надюха, каждый день праздник, - пробурчал Егорыч.
– Тебе грех жаловаться.