Встречи на Сретенке
Шрифт:
– Есть, - вытянулся Ширшов.
Когда комбат с Ширшовым вышли из землянки, Генка продолжил:
– Такое по мне. Либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Соображает штабник все-таки. А ты как смотришь?
– спросил он Володьку.
– Другого-то нету!
Тут подал голос пятый, и они увидели полноватое, обрюзгшее лицо подполковника.
– Чернов, - представился он.
– Я слышал предложение капитана. Мне, конечно, трудновато будет без перебежек, мотор уже не тот, но, думаю, можно надеяться на успех. Главное - надежда...
– Он завернул цигарку и закурил.
Некоторое время все молчали... Вадим занялся печкой, ломал ветки сушняка и подкладывал в огонь. Генка вынул кисет, подвинулся к Володьке.
– Закуривай, - предложил он.
– Тебя Володькой звать?
Володька кивнул.
– Просьба к тебе, Владимир. Вот я тут адресок нашей части нацарапал... В случае чего отпишешь Галке, что очень сожалел Генка Атласов о случившемся, что просит простить... Ну и что искупил кровью, жизнью своей молодой. Отпишешь?
– Отпишу, если...
– Не думай об этом! Я и сам надеюсь, что не прибьют, но... на всякий случай. Галине Велиховой. Разобрал, что я нацарапал?
– Разобрал.
– Понимаешь, врал я вам, что она с комполка путалась... Слухи, конечно, ходили. Я верил и не верил. Сейчас почему-то понял, брехня это была. А что нажаловалась на меня, так на грубость обиделась... Пьяный же я был, не соображал... Отпиши еще, Володимир, что, ежели в живых останусь... женюсь на ней, искуплю грех...
– Ну ты это сам, раз живой останешься, - не мог не улыбнуться Володька.
– Да, верно, заговорился... Отпиши, что любовь у меня была, вот и все. Генка задумался, потом встряхнулся.
– А чего я хороню себя прежде времени? Не знаешь?
– Не знаю.
– Вообще-то вроде как в психическую пойдем.
– Как в психическую?!
– встрепенулся Вадим.
Угадал Володька, что закрутились перед глазами младшего лейтенанта кадры из "Чапаева", в которых шагают каппелевцы... Нет, не так они пойдут. Они побегут, рассыпавшись редкой цепью, и бегом, бегом, что есть мочи, не останавливаясь ни на секунду, скорей, скорей к той деревне, где их ждет рукопашная... Володька ощутил знакомое противное посасывание где-то под ложечкой, тянущееся снизу и постепенно подкатывающееся к сердцу, наполнявшее холодком, неизбывное состояние перед боем, от которого не избавиться, видно, до самого конца войны.
– Да, как в психическую, - повторил Атласов, а потом, махнув рукой, сказал тоже знакомые, неизбежные слова, которыми всегда успокаивали они себя перед боем: - Была не была!..
Володьке назначили физиотерапию, и через день ходил он в поликлинику на процедуры... Случайно столкнулся с врачом, делавшим ему перевязки во время отпуска, хотел проскользнуть мимо, но тот узнал Володьку и остановил. Врач постарел, был очень худ, и по запавшим глазам, по выражению их понял Володька, что сын его не вернулся.
– Очень рад, очень рад...
– говорил он, пожимая Володькину руку.
– А это ваше ранение... Это ничего. Если хорошо сделали операцию, то нервы восстановятся. Массаж вам делают?
Володька кивнул.
– Делайте и сами. Нельзя допустить атрофии. А потом, когда появятся движения, упражняйте руку...
– Помолчав, он спросил: - Будете продолжать учебу в институте?
– Наверно...
– Почему так неуверенно?
– Не знаю...
– пожал плечами Володька.
– Ну, желаю вам всего хорошего, - врач пожал руку и отошел неровной усталой походкой.
Володька посмотрел ему вслед и тяжело вздохнул.
Из поликлиники Володька всегда шел по Сретенке и проходил до бульвара, потом обратно, надеясь повстречать кого-то из школьных ребят или из дальневосточных однополчан. Своих, ржевских, он встретить не надеялся - знал, что после того, как попал в штрафной, бригада начала тяжелейшие наступательные бои.
Каждый раз, проходя мимо телефона-автомата, он приостанавливался, нашаривал в кармане гривенник и... не заходил в кабину. Что удерживало его от звонка Тоне, он и сам толком не знал... Какая-то натянутость началась с того, что Володька очень долго не писал, находясь в штрафбате, а потом неумело врал, объясняя свое молчание разными причинами. Кстати, о штрафном он не писал и матери, которая не знает об этом до сих пор.
Тоня, почувствовав неладное, забросала его встревоженными письмами. На них тоже Володька ничего вразумительного не смог ответить. Вообще-то после всего случившегося с Юлькой и с ним Москва сорок второго года, Тоня и ее квартира на Пироговке подернулись таким плотным туманом, что стали казаться ему каким-то сном, бесконечно далеким от его сегодняшних дней под Невелем, где он в новой стрелковой части безуспешно атаковал со своей ротой безымянную высоту, которую надо было - как всегда на войне!
– во что бы то ни стало взять, хоть кровь из носу.
Володька тянул со звонком Тоне, боясь услышать вдруг равнодушный голос, понимая, что чем дальше тянуть, тем труднее будет объяснить ей, почему, вернувшись, не позвонил сразу...
И вот он набрал Тонин номер... Услышав длинные гудки, почувствовал, как заколотилось сердце. Ответил мужской голос. Володька попросил Тоню.
– Ее нет в Москве... Кто спрашивает? Володька хотел повесить трубку, но, помедлив немного, спросил:
– А когда она будет?
– В конце августа... Кто это? Не лейтенант Володька?
– Да, это я...
– напряженно ответил Володька.
– Слушай, как здорово, что ты позвонил. Я Виктор. Живой, значит?
– Живой...
– Тонька у отца в Германии... Я проездом. Скоро буду опять в Москве, давай тогда встретимся. Я очень хочу с тобой познакомиться. Тоня рассказывала, как ты поставил всех в "Коктейле" по стойке смирно. Мирово! Ну и то, что под крылышко моего фатера не пошел, тоже здорово! Хотя Тонька переживала, конечно... Слушай, Володька, ты на Калининский попер ради этой девочки... Юли, кажется?