Встретимся через 500 лет!
Шрифт:
В центре парка размещался главный корпус лечебницы – трехэтажный особняк в псевдоготическом стиле, то есть украшенный высокими башенками, стрельчатыми окнами, вимпергами, массой горгулий и химер. В нем обитало большинство пациентов (общим числом около семидесяти). По углам территории располагались четыре г-образных в плане двухэтажных корпуса кирпичной кладки. Эти строения напомнили бы наблюдателю бастионы, если бы не окружавшие их картинные палисадники с аккуратными разноцветными оградками, да крыши, крытые веселой светло-коричневой черепицей. В ансамбле с «бастионами» главный корпус смахивал на старинный таинственный замок, может быть, потому санаторий и прозвали Эльсинором. Корпуса соединялись друг с другом и с главным
Вернемся, однако, к Первому корпусу, к «Трем Дубам», в котором произойдут многие действия нашего повествования.
В нем имелись две палаты, одна на первом этаже, другая на втором. Первый этаж занимала мадмуазель Генриетта Жалле-Беллем, во всех отношениях примечательная особа, второй пустовал. По словам горничной Мегре, говорливой Аннет Маркофф, вновь прибывшие пациенты отказываются занять верхние комнаты «Трех Дубов», узнав от «шептунов», что те пользуются дурной славой. Последняя своему рождению была обязана небезызвестной Розетте фон Кобург, родственнице Жоржа Клемансо, а также некому студенту Сорбонны, имени которого история не сохранила. Первая занимала эти самые покои в 1903-ем году, занимала, пока не повстречалась в лесу один на один с волком, второй – в 1913-том, пока не то повесился в своем номере, не то под охраной полиции был отправлен под венец. По глубокому убеждению той же Аннет Маркофф, несколько лет назад дурная слава верхних покоев «Трех Дубов» обрела веское подтверждение - рабочий Пьер Жюсье по прозвищу Мотылек, посланный для проведения их косметического ремонта, споткнулся, поднимаясь по ступенькам, на самой последней. Следствием падения для стокилограммового Мотылька стали переломы левой бедренной кости, трех ребер и нижней челюсти в двух местах.
– Пьеру еще повезло, - Аннет желчно усмехалась, рассказывая это, - что вместе с ним, немым от рождения, падали два ящика с инструментами и краской, а то мадмуазель Генриетта не услышала бы грохота и не позвала Жерфаньона посмотреть, что это такое на лестничной площадке стряслось. Да, местечко... После этого случая профессор чуть ли не ополовинил оклады мастеров-ремонтников, наотрез отказавшихся там работать.
Мегре в дурную славу второго этажа «Трех Дубов» не верил, хотя на одном из дерев, давших корпусу название, частенько сиживал крупный ворон, видом зловещий. Не верил, потому что сам был свидетелем того, как некий пациент, сноб по всему, отказался поселиться в Первом корпусе, узнав, что в нем размещается баня[8], пусть имеющая историческую ценность. «Жить над русской мыльней?! Фи!» - сказал он брезгливо.
Подойдя к цели, Мегре поздоровался с Генриеттой Жалле-Беллем, в гордом одиночестве восседавшей на террасе в высоком шезлонге. На ней, иссини черноволосой под пурпурной шляпкой с вуалью, было черное бархатное платье, безукоризненно подчеркивавшее безукоризненность фигуры. «Сидит так, что шезлонг, вне всякого сомнения, воображает себя царственным троном» - оценил Мегре осанку мадемуазель Генриетты. Пока та - хмельной напиток, может быть, даже крепленый и подогретый, но с каким-то металлическим послевкусием сахаренного взгляда и ломаным финалом - что-то говорила ему о погоде, грязекаменных потоках и преимуществах винтокрылых машин, Мегре освежил имевшиеся в его памяти сведения об этой даме.
Их было немного – 49, выглядит на десяток лет, нет, неестественно моложе, приучила всех называть себя не мадам, но мадмуазель, меняет платья по нескольку раз на дню, но пояс всегда один и тот же. В санатории появилась много лет назад по причине гипертонического криза, случившегося (по словам Аннет Маркофф) вследствие скандального разрыва с неким молодым человеком, известным в Афинах селадоном. После выздоровления мадемуазель от выписки отказалась, вроде бы заплатив наличными за пятьсот лет вперед.
Когда Мегре, вспомнив все это, помимо своей воли приступил к физиогномике, то есть принялся рассматривать красивое лицо и стройную шею все говорившей и говорившей мадмуазель Генриетты, подошел профессор Перен. Он задержался в лесу, встретив там Франсуа Катэра – санаторного садовника. Этот человек – русоволосый, голубоглазый, простецкий на вид - по совместительству обихаживал лесной придел; иной день надоедливо-однообразный стук его топора часами доносился то с одного конца леса, то с другого. Люку это напрягало, и как-то он метко прозвал садовника Садосеком, завоевав тем лавры первого остроумца клиники.
Увидев профессора, мадмуазель Генриетта тут же забыла о присутствии в ее расположении бригадного комиссара полиции Мегре. Тот с радостью воспользовался полученной свободой, то есть направился посмотреть баню. Вход в нее был со стороны леса, в той части дубового, саженого русскими гренадерами для банных нужд. Постояв у мемориальной доски сообщавшей, что место сие неоднократно посещалось главнокомандующим русским оккупационным корпусом князем Михаилом Семеновичем Воронцовым, будущим генералом-фельдмаршалом и наместником Кавказа, Мегре открыл сохраненной проволочкой окованную железом дверь и через предбанник проник внутрь исторического помещения.
Оно поразило его беломраморным великолепием, обширной мыльней с бассейном и статуэтками - «не иначе гренадеры разобрали ближайший дворец» - подумал комиссар, двинувшись к парной. Парная, в отличие от мыльни, была более чем непритязательной - ржавеющая чугунная печь, обложенная камнями, большая деревянная бочка с водой, тусклый фонарь над ней, предстали перед глазами Мегре.
Как он и предполагал, нескольких камней в верхней части обкладки печи, скорее всего трех, не хватало. Постояв, обозревая истрепавшийся дубовый веник, оставленный кем-то (Делу?) на дубовой скамейке, Мегре вышел из бани, двинулся к входу на второй этаж «Трех Дубов». Тот был в южном торце корпуса. Запыленные ступеньки крыльца, паутина на двери навели комиссара на мысль, что, по меньшей мере, год ими не пользовались.
Обозрев занавешенные окна второго этаж, Мегре вернулся на веранду мадмуазель Жалле-Беллем. Профессор, сидя на шелковом в синих цветочках канапе, самозабвенно слушал пульс женщины. Вид у него был какой-то минеральный, с нотками скошенных трав и металлическим послевкусием. «Подцепил его у Генриетты» - усмехнулся комиссар.
– Девяносто ударов в минуту - это много, милочка, - сказал профессор, нехотя расставшись с изящной рукой пациентки.
– Вы полагаете?
– колюче посмотрел Мегре.
– Для состояния покоя это много, - смутился врач.
– Боюсь, после того, как мадмуазель ответит на ваши вопросы...
– Пульс у нее упадет до нуля, - кротко улыбнулась женщина. Букет ее взгляда изменился – ни металла, ни ломаных линий в нем уже не было и в помине, в нем благоухали одни лишь тона полевых цветов, примятых нечаянной любовью, примятых, но не сломленных.
Мегре подумал: могла ли у него в жизни случиться такая ситуация, в которой он предпочел бы, - конечно же, на короткое время, - полнотелому вкусу с тонами зрелых фруктов, вкусу госпожи Мегре, золотистое тепло этой женщины, сложный ее аромат, ежеминутно меняющийся, ее послевкусие, которое невозможно предугадать?