Встретимся через 500 лет!
Шрифт:
– Однако у меня есть условие – проведите расследование тайно от всех обитателей Эльсинора, - не услышал профессор Маара.
– Естественно, если по завершении работы вы сочтете необходимым передать ее материалы полиции, я возражать не буду. Также обещаю, хм, застрелиться, если главным виновником, косвенным или прямым, вы признаете меня...
– Не надо стреляться профессор, - встал Шарапов меж ними.
– Если вы застрелитесь, ваши больные разорвут нас на части.
– Надеюсь, - малопонятно усмехнулся профессор.
– Кстати знаете, что сказал Йозеф Чапек, известный чешский художник? Он сказал, что лучше всего была бы пьеса без автора, без текста, да, пожалуй, и без актеров и зрителей[76], потому что все это лишь мешает успеху режиссера.
– То есть вашему успеху?
– сказал Жеглов, понюхав правую свою ладонь.
– Нет, успеху моих недоброжелателей, - ответил профессор.
– Не могу представить нашу клинику без зрителей, актеров и убийц, - хмыкнул Шарапов.
– Мадмуазель Генриетта попросила меня передать вам приглашение как-нибудь зайти к ней на чашечку шоколада, - обратился Перен к Жеглову, одарив Шарапова смутным взглядом.
– У нее к вам несколько вопросов, касающихся свободы выражения чувств в Советском Союзе.
– В Советском Союзе секса нет!
– веско сказал Шарапов, постаравшись стать похожим на товарища Суслова, заведующего идеологией СССР.
– А мы не в Союзе, - тяжело посмотрел на него Жеглов.
– Мы, дорогой мой, во Франции, а тут свои чудеса.
4. Пахнет «Аленкой».
– Эх, знаешь, Володя, какие мне сны в последнее время сняться, - обнял гитару, Жеглов, когда дверь за профессором закрылась.
– Я баб в них ебу, почем зря. И не каких-нибудь Мурок с Лельками, а наших, санаторских. Вот сегодня снилось, как девку в шоколаде дрючил. Если бы ты знал, как она от счастья визжала, а потом, чтобы, значит, в смысле гигиены все законно было и от благодарности женской, весь шоколад с меня аккуратненько так язычком слизала...
– Вот оно что! А я-то думаю, чего это ты к себе принюхиваешься! Пахнешь сам себе, что ли? Каким шоколадом хоть? «Аленкой»?
– Не «Аленкой», импортным каким-то, но вкусным.
– А ты почем знаешь, что вкусным?
– Стыдно сказать, Володя, но она так лизала, что я заинтересовался, и тоже попробовал, и, не поверишь, весь с нее слизал.
– Как ты мог, Глеб?! Ты же советский милиционер?! Я думал, она тебя для себя эксплуатирует, а ты, оказывается, сам выгоду имеешь!
– Да вот, боевой советский милиционер с бабами импортными ночами трахается. Что ты будешь делать! Это, наверно, тлетворный Запад так на меня повлиял... Эх, - и ударил по струнам:
Ой, где был я вчера - не найду днем с огнем!
Только помню, что стены - с обоями, -
И осталось лицо - и побои на нем, -
Ну, куда теперь выйти с побоями!
Если правда оно -
Ну, хотя бы на треть, -
Остается одно: только лечь помереть!
– Ты не сокрушайся, ведь во сне это было, - с удовольствием послушав, перестал давить Шарапов.
– А это обстоятельство вину сильно облегчает.
– Во сне говоришь? А почему тогда шоколадом от меня прет, хоть утром умывался?
– Я никакого запаха не чувствую, хоть убей, - сказал Шарапов, понюхав щеку друга.
– Зато я чувствую!
– Может, не то тогда умывал?
– Я все умывал, Володя. В том числе и то, на что ты намекаешь. Так что приходи ко мне сегодня в шкафу ночевать. В нем замочная скважина будь здоров, посмотришь, что и как, а утром доложишь.
– Сегодня?..
– замялся Шарапов.
– А может, завтра?..
– Что, с Лизой сегодня трахаешься?
– Зачем ты так?.. Я ее люблю.
– Понятно. Ну, давай, тогда завтра приходи...
– Слушай, Глеб, а зачем тебе это?
– Что зачем?
– Ну, знать, кто к тебе ночью приходит? Меньше знаешь, лучше спишь.
– Что-то ты буржуйское поешь, Шарапов, - нахмурился Жеглов.
– Да нет, не буржуйское. Просто я знаю, кто к тебе приходит...
– Кто?
– Галлюцинация.
– Такой бабы не знаю. Француженка, небось?
– Профессор тебя лечит колесами?
– Лечит.
– Ну вот, у них такое побочное действие. И все, как наяву, и кайф, и запах шоколада. Заметь, только запах, белье постельное ведь чисто?
– Чисто. Потому что она замаранное шоколадом сняла и новое с фиалковым запахом постелила.
– Ну-ну, с фиалковым запахом. Это, Глеб, системный бред называется, - сочувственно посмотрел Шарапов.
– Набрался... ты тут, - сказал Жеглов, стоя уже на руках.
– Это точно.
– А знаешь, Володенька, что в голову мне сейчас пришло?
– встал Жеглов, красный лицом, на ноги.
– Что?
– Что ты, - мгновенно завернул Шарапову руку за спину, - подсадная утка.
– Да ты что, Глеб! Я ж советский милиционер, воевал, ранен был, Горбатого с Фоксом брал!
– Если ты советский милиционер, почему тебя профессор Гастингсом назвал? А-а!.. Понятно, ты - аглицкий шпион!
– Отпусти, Глеб, больно.
– Не отпущу. Милосердие - поповское слово. А ну пошли!
Жеглов повел Шарапова к креслу, посадил. Взял левой рукой с письменного стола кружок скотча, примотал де Маара к спинке. Обыскал. Нашел в кармане галифе свой бумажник, сказал торжествующе:
– А я его все утро искал! Да ты брат, не аглицкий шпион, и даже не подсадная утка, ты пошлый карманник! Счас мы с тобой в Петровку, 38, играть будем.
Жеглов, злорадно улыбаясь, включил настольную лампу, направил в лицо Шарапова.
– Хватит, Глеб, фраера из меня делать!
– отстранился тот от яркого света.
– Я тебе не Кирпич, кошельки дергать.
– Да, ты не Кирпич, мистер Гастингс. Ты – шест. Рассказывай, чей. А орать станешь – хавало заклею, письменно станешь колоться, а это долго и нудно, да и к ужину опоздаем.