Встретимся через 500 лет!
Шрифт:
– Знаю. Но я просил его этим часом оставаться в своей палате. Настоятельно просил.
– Понятно. Вот что, гражданин Перен. Нам с Шараповым сейчас надо кое о чем покалякать, потом обед. В общем, приходите сюда часикам к шести, нет, в шесть - ужин, будут пирожки с ливером и бульон – Рабле обещал, что я растрогаюсь, кулинарное соприкоснувшись с Родиной, - подходите к семи, покалякаем. Повесточку выписать? Или на слово поверим?
– Вы что себе позволяете?!!
– порохом вспыхнул Перен.
– То, что мы себе позволяем никак не сравнимо с тем, что вы себе позволяете, - чертики
– Вы что, в смирительную рубашку захотели?
– разъярился Перен.
– Говорите, захотели?! Я вам это быстро устрою!
– Не бери на понт[74], профессор!
– набычился Жеглов.
– Собака лаяла на дядю-фраера.
– Глеб, осади!
– положил Шарапов руку на плечо начальника.
– В клифту лагерном на лесосеке лучше, чем здесь в смирительном камзоле.
– Осади, осади, - остыл Жеглов.
– Ты считал, сколько могил на кладбище тут? Сдается мне, со всего света сюда дохнуть приезжают. А я не хочу.
Капитан пошел к дивану, по пути сняв гитару со стены. Сел, громко ударил по струнам, запел хрипуче по-русски:
Здесь птицы не поют,
И травы не растут,
И только мы, плечо к плечу,
Врастаем в землю тут.
– А чо вы к нам, уважаемый?
– с удовольствием послушав советскую песню, спросил Шарапов профессора, переминавшегося с ноги на ногу.
– Вы скажите прямо, по-другому мы, русские, плохо понимаем.
– Если бы не клятва Гиппократа, которую я давал, я бы...
– сжал кулаки Перен.
Профессор недолюбливал русских. На него крайне болезненно действовали отсутствие в их глазах определенности, то насмешливость, то безумная решительность и, наконец, непонятное выражение превосходства, прекрасно отражавшиеся в описываемый момент на лице Луи де Маара, легко вжившегося в роль боевого русского милиционера Шарапова.
– Прямо скажи, профессор, прямо, - разошелся тот.
– Мой друг не доцент какой, он - пахан отдела по борьбе с откровенным бандитизмом. А ты знаешь, что такое откровенный бандитизм? Это когда люди дохнут, как в Чикаго. И при этом теряют сокровенное. Почки, например. Или прямую кишку для пересадки буржую. А за это в Союзе по пятнашке полагается. По пятнашке на душу населения.
– Я к вам пришел сказать, что вы, месье Жеглов, находитесь в медицинской клинике, не на... не на...
– Не на Петровке, 38, - услужливо подсказал Шарапов.
– Да. И если бы не просьба влиятельного лица и моя мягкость, сейчас вы были бы на... на...
– На Ваганьковском кладбище.
– Совершенно верно.
– А на кладбище все спокойненько, все пристойненько, абсолютная благодать, - ударил по струнам Жеглов.
– Эх, научились бы памятники делать, я давно б там был.
– В Эльсиноре памятник вам сделают, как живой, будете довольны, - странно посмотрел профессор на бойца с организованной преступностью.
– Вы меня растрогали, доктор, - сказал Жеглов, отложив гитару.
– И, растроганный, я готов вас внимательно выслушать.
– Ваше здоровье не так хорошо, как вы думаете. В любой момент болезнь вновь может вами овладеть. Чтобы ей не поддаться, вы должны вести напряженный образ жизни. Вы должны напряженно работать, думать и заниматься...
– Любовью, - подсказал Шарапов.
– Нет, я не это имел в виду. Я хотел сказать, заниматься...
– Сексом!
– расцвел Шарапов.
– Нет, социальной или, как у вас говорят, общественной деятельностью.
– Я? Общественной деятельностью? Ты чего кукарекаешь, ботаник?!
– зло приподнялся Жеглов.
– Он мент, профессор, мент - рассмеялся Шарапов, - А для мента общественная деятельность - это стрельба с преступностью.
– Мент? Что это такое? Поясните.
– Мент - это мент. По-вашему это полицейский, который берет подозреваемую персону за лацканы, и сильно трясет, пока тот не расколется.
– Понятно... Нет, такая общественная работа нам не нужна. Жаль...
Попрощавшись с обоими офицерским кивком, профессор вышел, однако тут же вернулся, встал посереди комнаты, сказал Жеглову неверным голосом:
– А что если я предложу вам расследовать события, имевшие место в Эльсиноре в течение последних шести месяцев.
– Вы хотите сесть?
– усмехнулся Жеглов.
– Присаживайтесь, профессор, - сказал Шарапов, указывая на кресло.
– Я постою пока, - ответил профессор.
– Я предлагаю вам его, потому что хочу получить оценку своей деятельности, своим устремлениям, своим неудачам и достижениям. Именно вашу оценку, мистер Жеглов. Русские славятся способностью видеть нечто скрытое от глаз человека, чтящего уголовный кодекс, как краеугольный камень общества. Они способны видеть под нагромождениями...
– Не, мистер Жеглов не Достоевский, - высморкался в совковый платочек Шарапов.
– Амфибрахиев он не знает, у него в голове одни статьи да примечания.
– Да помолчите, Гастингс, извините, Шарапов.
– Я могу взяться за это дело, - сказал Жеглов, дождавшись конца сцены.
– И проведу его беспристрастно. И без лацканов. Обещаю. Хотя...
– Что «хотя»? Говорите, я все должен знать.
Жеглов, посмотрел на него долгим взглядом, взял гитару, запел:
Сыт я по горло, до подбородка -
Даже от песен стал уставать, -
Лечь бы на дно, как подводная лодка,
Чтоб не могли запеленговать![75]
– Русского я не знаю, но по вирше вашей понял, что вы хотите покоя, - сказал профессор.
– Обещать его я не могу, да и не нужен он вашему поправляющемуся организму. А вот содействие обещаю. И с сегодняшнего дня разрешаю покидать корпус.
– Вот спасибо! Содействие обязался оказывать, видите ли! А вас, случайно, не Сусаниным кличут?
– Жеглов и Перен так смотрели друг на друга, что Шарапов почувствовал себя третьим лишним.