Встретимся через 500 лет!
Шрифт:
– Да. Это крошки карандашного грифеля, - сказал он, пряча очки в карман.
– Вот дела! Получается, писали недавно, либо книга лежит здесь нетронутая вот уж как двадцать лет! Лежит, вовсе не покрывшись пылью, как, впрочем, и все остальное...
Он взял карандаш, лежавший рядом с книгой, покрутил меж пальцев. Положил на место, подошел к зеркалу, висевшему на стене меж фотографических портретов – девушки и юноши, - посмотрел на себя...
Давным-давно один доморощенный философ говорил ему, что в зеркале, в которое никтоне смотрит, хотя бы муха, ничего не видно. То есть зеркало без зрения – это вещь в себе. Как и эти цветы, видные в зеркале, лишь потому, что мозг Пуаро способен воспринимать сигналы, в него поступающие. Воспринимать и превращать их в образы. Пуаро закрыл глаза – философ говорил ему - как только человек, стоящий перед зеркалом, закрывает глаза, его отражение исчезает. Нет, лучи от него отраженные, по-прежнему несут информацию, но она ничего не значит, ибо значение, то есть смысл, в мир приносит только чувствующий человек.
Пуаро попытался представить зеркало, в котором ничего не видно. Его, знаменитого сыщика, не видно. И почувствовал: зеркало давит, отталкивает прочь.
– Это отраженный от него свет давит на меня, - решил он, не открыв глаз.
– И куда же он меня подвигает? В мир Подземный? Да, туда. В мир Небесный нельзя попасть, минуя мир Подземный.
Спешить в Подземный мир ему не хотелось, он принялся рассматривать фотографию девушки. Она была любительской и несла в себе очарование юности, верящей, что жизнь бесконечна и хороша. Милое лицо, смеющиеся глаза чуть прищурены, губы сжаты. Фотография юноши явно была снята много раньше, в фотоателье. Мастер хорошо постарался, чтобы молодой повеса из богатой семьи, не имевший надобности использовать в жизни ни знаний, ни природного ума, ни упрямства, получился преисполненным романтизма юношей.
– Кто же вы, месье?
– подойдя ближе, спросил Пуаро человека на портрете.
На обороте портрета простым карандашом была витиевато выведена надпись « Пьер Пелегри, 17 апреля 1960г».
– Ну а вас, мадмуазель, конечно же, зовут Эжен-Жаклин Пелегри?
– обратил взор на портрет девушки.
Сняв фото и убедившись в правильности предположения, Пуаро вновь стал перед зеркалом.
– Вот я уйду сейчас, и в нем, дорогой мой Эркюль, никого и ничего не станет видно, - сказал он своему отражению.
– И эти умершие возлюбленные вновь исчезнут, они станут бумагой в той или иной мере пропитанной азотистым серебром. Да, они исчезнут в этой бумаге и своих могилах, которые тоже ровным счетом ничего собой не представляют, пока на них не смотрят, или, по крайней мере, не помнят. А я не исчезну, ибо имею пока возможность наблюдать кончик своего носа, - Пуаро сфокусировал на последнем глаза, - а также руки, ноги, грудь...
Оглянув на прощание комнату, Пуаро пошел к двери. Уже взявшись за дверную ручку, почувствовал спиной два устремленных к ней взгляда. И спиной же увидел Эжен Пелегри, сидевшую на диванчике с вязанием на коленях; она смотрела виновато. Пьер, стоявший у стола, смотрел испытующе.
Пуаро не обернулся - пусть себе живут, как живут. Спустившись на террасу первого этажа, он постоял, думая о том, что делать дальше. И решил еще раз осмотреть квартиру мадмуазель Генриетты - в пустынную свою келью ему возвращаться никак не хотелось...
28. Одалиска
Более тщательное, чем в первый раз, изучение жилища Генриетты, привело Пуаро к открытию - в стене гостиной, за старинным гобеленом с Адамом и Евой, он обнаружил тайную дверь. Обнаружил, потому что она, приоткрытая, косяком прочерчивала на тканом полотне линию, разделявшую картину безгрешного еще семейства на две половины.
Нырнув под гобелен, Пуаро приоткрыл дверь шире, протиснулся в помещение, оказавшееся предбанником. В нем, на мраморной скамейке, дремала Катрин Вюрмсер в одеянии, весьма странном для образцовой старшей медсестры. Удивленное обозрение более чем смелого макияжа, прозрачных голубоватых шаровар, сквозь которые виднелись ничтожные по площади трусики, прозрачной же блузки, вовсе не скрывавшей хорошо сохранившихся грудей, шелкового, шитого золотом тюрбана, восточных остроносых туфелек длилось не больше минуты. По ее истечении, он громко кашлянул. Медсестра встрепенулась:
– О, Пуаро, долго же вас не было, я заждалась!
– Вы?! Меня заждались?!
– Нет, конечно. Мызаждались...
– сказала она многозначительно.
– Я должна вас препроводить в святилище. Ничего не бойтесь, и... подчиняйтесь чувствам. Вам, и той, которая вас ждет, это будет приятно.
– Что ж, я готов. Пойдемте?
– Пуаро не мог не признать, что костюм одалиски шел старшей медсестре несравненно больше ее форменных одежд, то есть белого халата, застегнутого на все пуговицы, глухой рубахи и туфель на плоской подошве.
– Прежде вы должны пройти ритуал омовения. Я вам помогу, - осанка женщины, несомненно, владела телепатией, ибо мысли Пуаро были ею благодарно восприняты.
– Но я...
Пуаро хотел сказать, что всего лишь час назад принял душ, но, подумав, решил отдаться потоку действительности, в котором очутился по мужской своей воле. Старшая медсестра-одалиска, двусмысленно улыбаясь прозрачным мыслям подопечного, сняла с него одежды, препроводила в банный зал. Уложив в нем на скамью, омыла. Умастила благовониями. Вырвала волоски, не к месту выросшие. Поправила брови, преодолев показное сопротивление словами: - У Геркулеса не было усов!
– начисто сбрила последние.
Поначалу Пуаро было неловко, он посматривал на свой раздавшийся животик, слишком уж дебелую грудь, отнюдь не атлетические мышцы, однако чудесные запахи, пропитав его до последней клеточки, сделали свое дело - он успокоился. Когда же подпольная гейша одела его в роскошные женские одежды и подвела к зеркалу, Пуаро почувствовал, что готов смотреться в него вечно, ибо в нем отражался самый что не есть доподлинный Геркулес, попавший в пленительный полон к Омфале не в молодости, но летах.
– Так куда вы собирались меня вести?
– посмотрел он, смущенно вожделея.
– В рай, Пуаро, в рай, если конечно, вы хотите оказаться в раю.
– Что вы имели в виду, сказав «если хотите оказаться в раю»?
– Только то, что в раю можно оказаться лишь по собственному желанию. В любом раю.
– Понимаю... Что ж, я согласен считать то место, в которое вы меня приведете, раем.
– Вот и замечательно. Теперь позвольте мне окурить вас, чтоб... чтоб духа земного не осталось.
Пуаро пожал плечами, и медсестра-одалиска окурила его из небольших серебряных мехов. Подышав сладким дымком, он почувствовал, что духа земного в нем и вокруг не осталось вовсе, как небесного и подземного, и лишь дух мужчины, жаждущего чувственных наслаждений, остался в нем.
Старшая медсестра Вюрмсер, хозяйски оглядев свое творение, взяла его под руку, и подземными проходами провела по длинному коридору. Наконец, они вошли в огромную по площади залу. Мадмуазель Генриетта дремала на просторном ложе под алым прозрачным балдахином с черными двойными крестами[69], устроенном на возвышение в центре зала.
– Приветствую тебя, о, Астарта!
– приблизившись, поклонился низко Пуаро.
– О, Эркюль, вы все знаете!
– воскликнула та, приподнявшись.
– Знаю, да не все, - присел, стуча сердцем, на ложе, приготовившееся поглотить его без остатка.