Встретимся через 500 лет!
Шрифт:
Слезинки одна за другой дружно потекли по вискам сыщика. Перену стало его жаль.
– Я понимаю, тяжело терять друзей, но ведь без них ваш мозг всецело принадлежит вам одному...
– Вам легко говорить, но представьте, у вас есть сад, а в нем - плодоносящая яблоня, которой вы гордились. И однажды вы просыпаетесь и не видите ни яблони, ни даже пенечка, плачущего смолой от тоски по утраченной кроне.
– Свято место пусто не бывает, Пуаро. Теперь у вас нет яблони с маленькими серенькими яблочками, но появилось образное мышление, и, надеюсь, не будет больше припадков... Скажу вам по секрету, что образное мышление гораздо продуктивнее логического, особенно в отношениях с женщинами...
– Вы полагаете, профессор?
– с надеждой посмотрел Пуаро.
– А сейчас мы это проверим, - мефистофельская улыбка таинственным свечным пламенем озарила лицо Перена. Обернувшись к двери, он позвал:
– Милочка, идите к нам!
– и явилась мадмуазель Генриетта в голубом с белым платье. На пальце ее сверкал огромный бриллиант в форме сердечка, мочки ушей украшали бирюзовые сережки. Пуаро, насладившись ее видом без всякого стеснения, проворковал:
– Мадмуазель... Вы прекрасны, как богиня Афродита... Вы всецело овладели моими снами, моим воображением, и, вот, явились, чтобы в который раз всецело завладеть моим зрением...
– Кстати, эта богиня обожает суп из помидоров, - усмехнулся профессор.
– И не терпит соперниц, даже если они...
– Вечно вы все испортите, профессор, - положила ему пальчик на губы смутившаяся женщина.
– Не думаю, что я испортил сейчас что-то, - подмигнув Пуаро, сказал Перен и, направился к выходу походкой довольного собой человека.
Минут через пять профессор вернулся. Женщина, нежно что-то шепча, поглаживала щеку Пуаро. Тот млел от счастья.
– Извините за назойливость, Эркюль, но это важно, - сказал Перен, подойдя к кровати.
– Давеча я слышал от мистера Гастингса, что вы закончили расследование дела Потрошителя. Не могли бы вы поделиться с нами его результатами?
– С удовольствием, профессор. С удовольствием и огорчением.
– Почему так, дорогой Эркюль?
– С удовольствием – потому что чувствую удовлетворение, находясь в вашем обществе, с огорчением – потому что мне нечем будет вас удивить...
– Ну, вы скромничаете, Пуаро. В моей голове не все укладывается. Например, я не пойму, кто и почему убил Катэра.
– Скромничаете, профессор, все-то вы знаете. Ну, может быть, кроме некоторых деталей, которые любопытно будет узнать каждому обитателю санатория.
– Вот и хорошо, мой друг. Давайте уговоримся на завтра. Скажем, в три у мадмуазель Генриетты. Вас это устроит?
– Конечно!
– расцвел взгляд Пуаро, коснувшись приязненно улыбающегося лица женщины.
– В таком случае разрешите откланяться. Участников встречи я определю. Смею надеяться, по составу у вас не будет возражений. Да, забыл, - полез в карман халата, - вот яблочный джем из маленьких серых яблочек. Оставляю его на память о вашей яблоне.
– Спасибо, профессор...
– сказал Пуаро, принимая маленькую баночку, плотно закрытую металлической крышкой.
– Смотри-ка, джем получился вовсе не серый....
– Я старался, Пуаро, старался. Размышляйте о жизни, размышляйте, глядя на него. А когда все поймете и примете, можете употребить его с чаем.
– Нет, я сохраню... На память...
– Ваше дело.
– Поймав тут недовольный взгляд Генриетты, потряс обращенными к ней ладонями:
– Все, все, ухожу.
Они остались одни. Через полчаса Пуаро знал то, что ему давно хотелось знать, он узнал женщину непосредственным осязанием. Когда она ушла, он долго лежал, довольно улыбаясь белоснежному потолку. Потом взял стоявшую на тумбочке баночку с джемом, поднес к глазам, спросил:
– Молчите?
– и сам же ответил голосом маленьких серых клеточек:
– Что смотришь? Лучше вставай, давай, приведи себя в порядок, прогуляйся по окрестностям, а вечером нужно к ней сходить.
– К мадмуазель Генриетте?
– Да. Нанести, так сказать ответный визит. А когда заснет, осмотришь там все снизу доверху. И пульверизатор из тумбочки возьми, чтобы заснула наверняка.
Сказав это, Пуаро засмеялся. Ему нравилось потешаться над собой и клеточками, угоревшими в электрическом огне - он не стал без них глупее!
– Что это ты?
– сказал за них.
– Никогда не думал, что мои мозги из повидла.
– Да, прав профессор...
– В чем же?
– В том, что был человеком, а теперь стал с воображением.
– Это плохо быть с воображением?
– Для сыщика плохо. Сыщик должен иметь математический ум, потому что воображение всегда приводит не к успеху, но выдумке.
– Да что-то мне сейчас не очень хочется быть сыщиком...
– Но очень хочется потрахаться с этой бабенкой?
– Да!..
– сладко зажмурился Пуаро.
– Потрахаешься сегодня. И не забудь привести усы в порядок и выщипать волосы на плеши, совсем заросла.
– Понимаю. Хочешь сказать, что плешь и усики – это единственное, что осталось у меня от Пуаро?
– Посмотрим.
25. Дело за гвоздями
Пуаро встал, оделся. Выбросив баночку с джемом в мусорную корзину, пошел обедать. Гастингс прятал глаза, но жаркое было отменным. После него Пуаро разговорился.
– Зря вы прячете глаза, дорогой Гастингс, - сказал он другу.
– Да, профессор сжег какую-то часть моих мозгов, точнее, сварил из них варенье, но с тем, что осталось, я по-прежнему могу дать инспектору Сагдену сто очков вперед.
Гастингс посмотрел на друга. Хотя усы у того выглядели неухоженными, по виду, то есть, по положению подбородка, по выражению глаз, их владелец мог дать сто очков вперед любому гусару. Ну, не любому, конечно, не розовощекому корнету, но генералу или полковнику точно.
– Верю, дорогой Пуаро, - сказал он, решив поговорить как-нибудь с Переном о назначении ему, Гастингсу, электросудорожной терапии.
– А как с нашими делами? Вы продолжите следствие или как?
– Со следствием я практически закончил – послезавтра, в три дня, состоится мой заключительный выход. Мне осталось лишь причесать свою версию, вогнать в нее десяток гвоздей-фактов, ввертеть столько же шурупов-доказательств, прицепить парочку бантиков и столько же финтифлюшек эффектных поворотов, так любимых публикой – и все. Я думаю, ночи на это хватит.