Встретимся в Эмпиреях
Шрифт:
— Очень приятно. Меня Демон зовут. Это — Гоголь. Это — Слива. А это — Виктория.
— Я знаю, — тот еще отпивает кофе.
— Слушай, Абориген, раз уж у тебя прорезался голос, — подмигиваю я, — может, расскажешь о себе?
Пьет. Все так же никуда не торопится.
— Я — уклонист. Я… в ваших руках.
— Мы на этом карьер не делаем и состояний не наживаем. Фильтруй базар-то! — взвился на такие неосторожно выбранные слова Демон.
Абориген принес сбивчивые извинения и продолжил:
— Родители погибли в авиакатастрофе два года назад. Остался один. Когда прижало — решил скрываться.
— У тебя были интеллигентные родители?
— Да.
— Так и подумал, — кивнул Демон. — Рассказывай дальше.
— А что рассказывать? Оказался здесь.
— И чего-как здесь?
— Голодно. Крысы — единственное спасение.
— Крысы?! — взвизгивает Виктория и корчит брезгливо-плаксивую мину.
— Вик, ну чего ты голосишь! Дай человеку излагать, — возмущается ее реакции Демон. Сам, наверное, внутренне ухахатывается.
Виктория без труда берет себя в руки. По кругу подливает в наши кружки горячий кофе.
— Крысы — это… дрянь, — морщится Слива.
— Вареное крысиное мясо напоминает цыпленка, — опровергает Абориген.
— Ну уж! Не возьмусь спорить. Не знаю.
— Холодно тут еще. Сейчас терпимо, а зимой — беда. Очень холодно.
— И как тебе такая жизнь? — интересуется Виктория.
— У-у, мадемуазель… — Абориген складывает губы трубочкой.
Я про себя усмехаюсь. Это что-то новенькое — «ма-де-муа-зель».
— Много ли стоит такая жизнь? — углубляет вопрос Виктории Демон.
— Если бы у меня как в электронной игре было бы несколько жизней…
— Тысячу раз молодца! — прищелкиваю я пальцами. Слишком уж понравилось, как сказано — хоть с позицией Аборигена не согласился бы в ту пору даже на половину.
— Да, я рваный, голодный, грязный, — Абориген потупился, — я схожу с ума от одиночества и тоски. Но и при всем при этом иногда происходит что-то, что может вызвать во мне внутреннюю улыбку, удовлетворение и покой. Быть живым — большая награда. И только тогда по-настоящему учишься ценить жизнь, когда она тебе уже не принадлежит.
— Ты очень умный, Абориген. Ты умнее нас всех, — голос Виктории тихий, взгляд вдумчивый, но все же я подметил долю снисходительности в ее словах.
Абориген поднимает голову и смущенно улыбается, обнажив щербатый рот.
— Просто у меня уйма времени на то, чтобы думать. Я думаю всегда, если только не занят поиском пропитания или не сплю.
— Какие сны тебе снятся? — спрашиваю я.
Вопрос кажется выданным на автоматизме, но мне действительно интересно. Всегда питал таинственную страсть к теме снов и особый перед ними трепет. Сон… Один из самых чудных даров, данных человеку! Окно в другую реальность…
— Разные. Чаще — дом и родители. Но это грустные сны. Хотя они лучше, чем кошмары. Кошмары — вообще никуда не годное дело.
— Расскажи какой-нибудь кошмар, один из последних, — с азартом подхватывает Виктория.
Абориген вздыхает. По выражению его лица видно, что рассказывать ему не хочется. Но отказать нам, бедолага, он не в силах.
— Ну, вот один… Начинается все с того, что я как раз просыпаюсь. Я медленно открываю глаза и понимаю, что нахожусь в своем старом доме, где я жил. Я вижу свои работы на стенах (раньше я увлекался портретной живописью), свою библиотеку, привычный хлам на письменном столе; со спинки кресла плюшевой обивки свисает вторая половинка эспандера, по-прежнему на двух пружинах, а по комнате все так же разносится запах апельсина, выращенного мной из маленькой косточки и превратившегося теперь в большое красивое дерево, уперевшееся упругой макушкой в потолок. Сердце вырывается из груди. Боже мой! Все как когда-то. Кто-то взял и вернул мне мою жизнь! Ведь интересно — у меня возникла даже мысль: не сон ли это? Но как постоянно бывает, сон искусно маскировал свою иллюзорность. Я непреложно верил во все, что со мной происходит, и радость в душе становилась всеобъемлющей и безграничной. Вот я поднимаюсь с постели и босиком иду по прохладному паркету, по пути скользя пальцами по рельефу до боли родных предметов, находящихся в комнате. Подхожу к окну, отдергиваю шторы и сладостно-жадным взглядом впиваюсь в панораму за стеклом. Я вижу двор, в котором провел детство и вырос, и не хочу пропустить ни одной мелочи, точно так же, как только что в упоении созерцал вид своей комнаты, хоть это и происходило, казалось, секунды. Я вижу улицу, примыкающую ко двору, обычно людную, но сейчас пустынную. Вижу дома, много домов. Деревья. Далекий силуэт городской башни с часами. Все так, да не так… К радости подмешивается малоосознаваемая пока тревога. Я поднимаю взор выше. День сейчас или ночь? Какое странное освещение! А какое и вовсе невиданное зрелище! Бледно-оранжевый диск солнца, словно живой, трется своими облупленными краями о луну, разбрасывая вокруг пурпурные солоноватые брызги. Брызги попадают мне на лицо и губы. Я хочу закрыть окно, но осознаю, что оно и так закрыто. Психую и уже, наоборот, распахиваю его настежь. По комнате вместо ожидаемого порыва воздуха растекается мертвенное спокойствие и тишина. Тишина, от которой — я почему-то так подумал — можно оглохнуть. Только сейчас до меня доходит: отчего на улице нет людей, нет движения, нет жизни? Мир словно замер, словно поставлен на «паузу» властным мановением всевышней руки. Мною овладевает безграничная тоска. И вот… Хр-р-р-р!!! Будто через динамик, вмонтированный внутрь тебя, раздается треск иглы гигантского проигрывателя, соскочившей с винила. Так разрывались от ужасной боли мои барабанные перепонки… Подумайте: мгновение назад я впервые познал, что есть абсолютная тишина, а в миг следующий мир сотрясся от невообразимого шума, который, казалось, мог породить только взрыв целой планеты. Улицы наводнились людьми — ужасающей колышущейся живой массой, стонущей и вопящей. Первым моим желанием было отпрянуть от окна, но попытка была обречена. Люди находились повсюду, в том числе и в моей комнате. Точно сардины, законсервированные в банку, лишенные мало-мальски жизненного пространства, они давили друг друга, толкаясь и защищаясь локтями рук с кистями, сцепленными в «замки». Воздух наполнился хрустом костей и стенаниями. Словно неистовой силы пружиной я оказался вжат в квадрат окна, выдавил туловищем стекло, разлетевшееся вдребезги, и, чудом уцепившись за брус рамы, оттолкнулся и повис на водосточной трубе дома. Я сходил с ума от того, что происходило вокруг, и мне было страшно. Немыслимо страшно! Внизу кишело живое, изрыгающее нескончаемые вопли ужаса и проклятия море. Тела падали отовсюду — слева, справа и сверху из окон. А падающих поглощало это море, эта могучая прожорливая стихия. То же происходило везде, насколько хватало обзора. Я готовился к неминуемой гибели в разверзнувшемся аду. Но точно так же, как все началось, все и закончилось в одно мгновение. Мир вновь погрузился в забытье. Небо стало сумрачно-чистым и убаюкивающим. Ужас, шум и люди пропали, и только я один, обессиливший от страха, висел на водосточной трубе, готовый сорваться и полететь вниз в любую секунду…
Абориген замолчал. Мы выдержали довольно длительную паузу, но он так и не продолжил. По-видимому, на этом его кошмар заканчивался.
— А ты, Абориген, один здесь или вас таких тут много? — спрашивает Демон, передавая Аборигену сигарету.
Абориген с наслаждением закуривает.
— Дед тут один еще обитал.
— Дед? А он от кого прятался?
— От себя, наверное. Он так говорил: «Мир сошел с ума, и я не хочу иметь с ним ничего общего». У него двое сыновей и дочь на войне погибли. Мы с ним целый год делили крышу над головой, а потом, месяца три назад, он захаркал кровью и помер… Я могу показать вам, где его похоронил.
— Да нет. Не стоит.
— Дед был… что надо. Многому меня научил. Как выживать научил. А еще он всегда такую вещь мне повторял: «Никогда не жалуйся и не проси…» — Абориген вытер рукавом увлажнившиеся глаза и нос. — Он тоже теперь мне снится. Почти каждую ночь.
Виктория доливает Аборигену остатки кофе с густым осадком.
Абориген еще долго рассказывал о себе и о своей жизни, и мы были самыми благодарными его слушателями.
Потом, помню, Слива пожаловался на головную боль. Стали собираться уходить. Абориген выглядел печальным.
— Не раскисай, Абориген. Мы снова придем, — сказал ему Демон.
— Обещаете? — взгляд Аборигена ищет подтверждения остальных, главным образом — Виктории.
— Обещаем.
25 июня
Я у себя дома. Звонок.
Если бы телефон не стоял на расстоянии вытянутой руки от кровати, на которой я, только что вернувшись из училища, растекся куском расплавленного сыра и пытался заснуть — не ответил бы. Уж поверьте мне и моей лени. Ну а так…
— Алло.
— Привет.
Узнаю Ее голос. В голове тут же заработал «счетчик»: сколько же мы не контактировали. Полтора месяца, два? За сроки и менее длительные люди могут стать чужими друг другу. Разве не правда?
— Привет, — бубню в трубку.
Я рад, что Она позвонила, но какая-то «язва» в душе не позволяет открыто и без затей показать своей радости. Сейчас наверняка начну играть в неприступность. Как же! Это Она мне первая позвонила, а не я — Ей. Стало быть, я Ей нужен, а не Она — мне. Бр-р-р…