Вся моя надежда
Шрифт:
25
Жизнь идет полосами. Полоса невезения сменяется полосой удач. Железный закон. Сомневаться в этом дано лишь дремучим неудачникам. Кирилл себя к этой категории не причисляет. Теперь не причисляет. Но еще недавно… Нет, беда не стучалась к нему украдкой: влетела, полоснула тоской и мукой. Луизка, Степан, Пастухов… Последняя вспышка — Пастухов — ослепила глаза. В душе сделалось темно. Как же так, думал он, верил в добрые чувства людей, надеялся. И не только сам верил, других заклинал: верьте, человек подвластен уговорам, надежде. Найдите для него надежду! И вдруг все лопнуло, будто напоролось на иглу… Ему казалось, что все от него отвернулись. И правильно: кто
Последний разговор с Пастуховым все в нем перевернул. Кто знает, чем он обернется для самого Пастухова? Но письмо он его жене напишет. Последнее, как просит Пастухов. Какой только от этого толк будет? Но раз пошел на откровенность, значит, появилась надежда? Не на добрый ответ даже, на себя — надежда? Надо с кем-то посоветоваться, обо всем рассказать…
«Я импульсивный человек, — думает Кирилл. — Может, подождать, осмыслить все самому сначала?» — И тут же чувствует, что удержаться все равно не сможет, расскажет первому, кто появится на его горизонте…
Но горизонта собственно, уже нет, потому что сейчас ночь. Как ни торопился из райцентра, в городок попал затемно. Увидел на ступеньках столовой Степана. Ну, что ж, можно и Степану, даже нужно — Степану. В конце концов, что щедрее великодушия? Обиды — побоку. Он первый идет на примирение. Стоп! Из двери выскочил, утираясь, Игорек, и, значит, сейчас появится Луизка? Отступил в тень, за луч прожектора, сел под грибок, подпер рукой щеку: итак, познай и размысли. Вот идут они, трое, разговаривают, смеются — ладная, дружная семья. Ты же только этого и хотел? Так отчего же теперь вздыхать и не решится посмотреть счастливой женщине в глаза? Встань, подойди, скажи: рад, тронут… И всего делов, и душевный покой на всю жизнь. Ну! Сидит, смотрит им вслед, всем троим, направляющимся к своему дому. Голова медленно сползает на кромку стола. Грань доски врезается в лоб. Хорошо, острее думается.
«В глуши звучнее голос лирный», — это значит, не распускайтесь, сэр, поуймитесь, будьте мужчиной… «Желаю славы я, чтоб именем моим твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною окружена была, чтоб громкою молвою все, все вокруг звучало обо мне, чтоб, гласу верному внимая в тишине, ты помнила мои последние моленья. В саду, во тьме ночной, в минуту разлученья…»
В окнах гаснут огни. Вагончики стали похожими на темные глухие коробки. Лязгнул замок на дверях столовой. Стало еще тише. Пушкинские строчки еще долго звучат в нем, навевают покойное чувство.
«Все мы для того и живем, чтоб приносить кому-то радость. Часто этим пользуются другие, пусть. В жизни моей тоже наметилась новая полоса, добрая полоса надежды, и я должен радоваться, как радуются ясному утру и солнечному лучу. В конце концов ради этого луча надежды мы и строим всю нашу жизнь…» — Кирилл представил себе свой город, дом на окраине, в котором он жил, и еще один дом, который строился, рос напротив, перед его окном. Теперь в нем, наверное, уже поселились люди. Представилось ему, как ночами сидел у раскрытого окна или расхаживал по комнате и учил стихи и как всю ночь летели в окно и бились и гибли в круглом пятне света скопища ночных бабочек и мотыльков. Вспомнив это, он совершенно ясно увидел тех, для кого учил эти стихи и которые потом не слушали их, а только посмеивались и требовали чего-то другого, более современного и более острого. И это было всего обиднее. Понимал, что это недоверие — не к стихам, а к нему самому. Чувствовал себя беспомощным, как утлая ладья, раз не мог их переубедить, заставить любить то, что любил сам, чему сам радовался.
«Конечно, — думал он теперь, сидя в темноте, под грибком, на всю степь один неспящий бродяга, — первый год, сам еще только-только из студентов. Почему они должны были меня
Он вдруг представил себя снова среди них, тех самых ненасытных задир, что так умело и ловко один за другим срывали ему уроки. И он подумал, что все равно сейчас пошел бы к ним в класс. И если хоть капля из всего, что он здесь пережил, если сомнения, боль, горечь и весь пот и все бессонные ночи не пролетели мимо, как сорванный ветром шар травы, если хоть капля из всего этого в нем отложилась, — то, наверное, он смог бы с ними поговорить так, чтобы они забыли про свои дурацкие, бесившие его фортели и чтобы у них появились к нему доверие как к учителю и интерес как к человеку.
Теперь ему кажется странным, что когда-то он мог прийти к нелепой формуле: учитель, важно ли это?
Что есть важнее учителя? Всему доброму в человеке он закваска. Вот что — истина. И не суть в каком — первом или втором — эшелоне он идет. А если случится и не приметят его на пышном пиру славы, так что ж… Все равно тот редкий в человеческой природе дар — хранить в себе радость при нечастых в общем-то жизненных удачах, всегда остается с ним, всегда ему поддержка и награда.
Он сидел и кутался в воротник своей холщовой куртки. В проемы между вагончиками тянуло сыростью и прохладой. Сидел, ежился. Потому что была глубокая ночь и потому, что осень была совсем рядом.
26
Но холодно было только по ночам. А дни еще стояли жаркие. До того жаркие, что казалось, будто солнце плавится.
Возле Ершовки все было готово к пуску. Жители поселка, никем не оповещенные, но как-то сами обо всем прослышавшие, окружили вытоптанный пятачок с торчащим из-под земли, как перископ, гидрантом. По случаю выходного дня все вырядились в лучшие одежды и ждали.
Но Степан не торопился. Он потому никого не хотел оповещать о предстоящем пуске, что сдача участка была не официальной, а пробной. Уж потом, когда все будет выверено, пожалуйста, милости просим. А так что смотрины устраивать… Но что поделаешь, людское любопытство — стихия, контролю неподвластна. Понимал, ходил вдоль участка, заглядывал в колодцы, пробовал арматуру — нервничал. Все видели, что он нервничает, и не понимали почему: накануне все тщательно подогнали и опробовали.
Весь городок был в сборе. Кроме Кирилла. Ну еще — Герматки и Пастухова. Герматка далеко. А Пастухов… Но учитель где?
— Этот твой учитель — безответственный человек, — выговаривал Степан Луизке. — Почему все должны его ждать?
Луизка, понимая, что в этом одна из причин Степанова беспокойства, пожимала плечами:
— Сам отпускал, терпи.
Степан еще несколько раз спускался в колодец, потом поднимался на высокую ажурную башню с огромным, выкрашенным в серебристый цвет баком и все посматривал на дорогу. Тянуть время становилось все труднее: все изнывали от нетерпения. Тем более, что никто не понимал, из-за чего так долго приходится ждать.
Кирилл еще утром отпросился у Степана в райцентр. Он должен непременно быть у Пастухова. Во-первых, ему вчера обещали бинты снять с головы. А во-вторых, сейчас у него нужно вообще бывать как можно чаще. Последнее письмо, которое он написал его жене, — вещь не шуточная. И поэтому он едет. А к полудню, времени пуска, вернется.
И вот его не было. Степану же почему-то очень хотелось, чтоб Кирилл увидел этот первый живой всплеск в знойной, жадной до капли воды степи. Если бы его спросили, почему ему это так нужно, он едва ли смог бы толком объяснить. Просто чувствовал: должен сделать что-то доброе для человека, которого раньше недолюбливал, понимал превратно. А теперь рад, что ошибся… Пусть и он это почувствует.