Вторая весна

Зуев-Ордынец Михаил Ефимович

— Вы мне медалей не цепляйте! Товарищей хотел выручить. Знаю, каково сладко шоферу, когда машина застрянет.

Шофер снял для чего-то «бобочку» и долго вертел ее перед глазами, внимательно оглядывая со всех сторон. Борис понял, что ему трудно что-то рассказать.

— Ну ладно! — решительно надел он «бобочку». — Теперь подошли мы к самой точке, и начну я с себя стружку снимать! Помните, на Цыганском дворе сопляк Яшка грязью меня назвал? Я смолчал, не дал ему раза. Правду парнишка сказал. — Трегубый рот его дрогнул. Вдавив в грудь кулаки, он сказал негромко, с тоской: — Я ведь не отрицаю, было у меня много чего. Спичку в спидометр, а сам калымить. Сотни от левачка в карман клал.

Было? Было! Не отрицаю! Поймали, разоблачили, на общем собрании срамили. А я одного боялся — с машины бы не сняли. За машиной я намертво закрепился. Не сняли. Спичку пришлось бросить, но меня другому научили.

— Кто научил? — быстро спросил Борис и получил ответ, какой и ожидал:

— Шполянский. Он вас какой хотите подлости научит.

— Скажите, товарищ Мефодин, а что, в конце концов, представляет из себя этот Шполянский?

— Жулик чистой воды! — зло выкрикнул Мефодин и смутился. — Конечно, чья бы мычала… Короче говоря, одного поля ягодки мы. Он по части деталей и запасных частей главным образом. И воровал, и покупал по дешевке у кладовщиков, слабых на это дело, — щелкнул он по шее выше воротника. — А потом на базаре в двадцать раз дороже продавал. Когда у него обыск делали, так в сундуке прямо магазин запчастей нашли. А ведь выплыл! Смазал кого надо. Эта собака в любую подворотню пронырнет!

— А может быть, учли его хорошую работу? Он ведь как будто бы отличный токарь?

— Кто, Оська? Да он же, собака, тухтит! И все на водку жмет! Войдет в сделку с шоферами, которые на водку слабы, те и расписываются в наряде, будто получили от него качественный поршень или там втулку. Да еще и похваливают: «Вот расточил, и не берись за шабёр!» Вот откуда его тыщи. А токарь он холодный, прямо скажем. Подучился немного в лагере. Сам мне рассказывал.

— А за что он сидел в лагере? — полюбопытствовал Борис без большого интереса.

Мефодин сжался, помрачнел. Он долго молчал, рисуя на столике пальцем невидимые узоры, прежде чем ответить медленно и неохотно:

— Знаете что… Я о себе буду говорить. О других давайте не будем.

— Хорошо, — сухо и обиженно ответил Борис. — Продолжайте о себе, о других не будем.

Мефодин посмотрел на него робко и смущенно:

— Вы только не сердитесь на меня. Ладно? Я вот не боюсь перед вами свое поганое нутро вывернуть… Да, забыл я! О козе в самосвале скажу. Было и такое дело. Но не грабитель я на большой дороге, до этого еще не докатился. Баловство это было. Правильно назовем — хулиганство. На хулиганство я согласен. Я эту козу в первом же ауле выпустил. Не верите? Что ж я могу поделать, коли не верите.

— Верю, верю! — невольно улыбаясь, успокоил его Борис.

— Честное слово, выпустил! Только не знаю, нашел ли ее хозяин. А левачок меня совсем затянул! Тут главным что является? Деньги в кармане шевелятся. Начал чуть не каждую неделю новые галстуки покупать, и того хуже: бутылкой начал ушибаться. Эх, как закурил! Беда-а! Бурлит во мне игрецкое, как в картежнике, а боязни никакой! Боязни никакой, а на душе грузно, тошно, и голову к земле гнет. Не могу людям в глаза смотреть. И будто стоит кто-то все время сбоку и спрашивает: «Ну, так как же, Вася, а?..»

Он замолчал. Из дальнего класса долетел слитный гул молодых голосов. Мефодин прислушался, подергал бровями-запятыми, и хвостики их грустно опустились вниз.

— Не пойму, как до такого дошел? До костей протух! Кругом во весь рост люди живут, а я по жизни ползком да с оглядкой.

Снова он заговорил, вопросительно глядя на Бориса:

— Имею к вам вопрос. Как вы, писатели, считаете, бывает так, что человек захотел из себя вырваться? Не понимаете? Захотел забыть всё, что прожил?

Всё вверх дном перевернуть и ногой притопнуть? А вот со мной такое было. Решил я завязать это грязное дело. И — верите, нет — завязал крепким узлом. Что кончено, то кончено! Но только вы мне прямо скажите — верите?

Борис не успел ответить. Дверь тихо отворилась, я осторожно, точно вползая, вошел Шполянский, с подушкой и плетенной из чия циновкой под мышкой.

— Куда ты лезешь, куда лезешь, нечистый дух? — грубо закричал на него Мефодин.

— От тебе раз! Мабуть, здесь пэрсональнэ купэ, га?

— Персональное! Тебя, во всяком случае, не пущу!

— Нэ выпендзем, алэ проше вощ як полякы кажуть? Наилепшего друга? — жалостно шмыгнул насморочный носик Шполянского, но жмурые глаза остро взблеснули. — Побачим, хто з того плакать будэ. Побачим, козаче!

Мефодин начал молча подниматься. Взглянув на бешеный оскал его рта, Шполянский быстро пошел к порогу.

Приход Шполянского снова взвинтил Мефодина. Сняв «бобочку», он пятерней, быстрыми, короткими рывками расчесал кудри.

— Недооценивают у нас подобных типов. Плохо человеку, если около него подобные Шполянские крутятся. Однако я держался крепко. Характер у меня настойчивый. И прут из меня такие силы, что до слез, а деть их некуда. И вдруг — целина! Объявляют вербовку шоферов в совхоз Жангабыл. Эх, как взвился я! Вот оно, думаю, то самое, что мне нужно! А главное, тут…

Он улыбнулся стыдливо и отвел глаза.

— Не умею я правильно сказать, вы, пожалуй, смеяться будете. Всего мне двадцать лет, а тут партия, тут народ ко мне обращается: «Помогай!» А я отвечаю: «Буду помогать, буду целину поднимать!» Гордость в себе почувствовал. Но и о своей судьбе, конечно, не забываю. Думаю — целина золотой сундук, авось и на мою долю в нем хоть копеечка найдется. Целина мне анкету наново перепишет и новую характеристику выдаст. Так на себя прикидывал. И завербовался в совхоз. Дали мне машину, ну прямо влюбиться можно! Да вы же видели! Живу, дышу в обе ноздри! А в душе, как в горнице, когда вымыли и свежим веником подмели. Вдруг — трах-тах-тарарах! Открываются мои комбинации-спекуляции! Подозреваю, что сука Шполянский на меня настучал, у него душа перевертывается, если человек из грязи начинает вылезать. Вот когда меня прищемило! Голову потерял. Если, думаю, выгонят из совхоза, или себя убью, а не то кому-нибудь голову снесу! Это я уж сдуру. Прямо затмение нашло. Боялся, выходку себе какую-нибудь позволю. Однако повезло мне. Вызвали меня дед Корчаков и Садыков, гайку подкрутили здорово, но из совхоза не турнули и на машине оставили. Доверяем, мол. А Садык-хан все ж таки сощурился, ноздри свои вот так сделал и говорит: «Но, смотри, Мефодин!» И прилипло ко мне, как к собаке репей, это «смотри, Мефодин!» А за Садыком и ребята. Двадцать раз на день и три раза на ночь крикнут: «Смотри, Мефодин!» Вы сами слышали. В шутку, конечно, а мне все же обидно.

— С обиды и выпили на Цыганском дворе? — сочувственно спросил Борис.

— Нет, поверьте, честному слову, нет! С радости! Как выехали в степь, все во мне запело! Каждый кустик — родной брат, каждая лужица — родная сестрица! Еду на целину за новой характеристикой! А тут еще солнышко играет, машина соловьем заливается и дорога сама под колеса летит! И хоро-ошо же! — мечтательно протянул он. — Помните, Шполянский к нам подсел. Хотел он мне в душу мути напустить — не вышло! А на Цыганском дворе все-таки подловил меня, нечистый дух! Давай, говорит, обмоем целину! А меня прямо распирает от радости! Так бы и обнял всех или… отлупил бы какого-нибудь гада. И надо бы! А для меня Шполянский будто самый лучший друг стал. И выпили. Да… вот тебе и выпили…