Вторая весна
Шрифт:
— Ничего, живем. А что?
— Скучно, наверное? Тоска грызет?
— Тоска? Тоска бывает, — глухо ответил Галим Нуржанович. — Но редко. Мы работаем.
— Не знаю. Я бы не выдержал. Форменная ссылка! Жизнь прекрасна своими обещаниями, а что она может обещать в этих стенах? — поморщил прораб свежие, полные тубы и обвел комнату внимательным взглядом, не проявляя, однако, чрезмерного, неприличного любопытства.
Втайне он искал экзотику, надеясь, что найдет ее здесь, в глухих сопках, но никакой экзотики не было. На стенах, в простых, самодельных рамках, красочные репродукции: шевченковские казахстанские пейзажи, а над ними портреты Пушкина,
— И здорово отстаете от жизни, не так ли? В пятидесятых годах донашиваете галстуки и идеи двадцатых?
Широкие черные брови Галима Нуржановича поднялись:
— О галстуках ничего не могу сказать, а идеи… И теперь идеи у нас те же, что были в двадцатых годах. Идеи построения социализма, потом коммунизма. Идеи человеческого счастья!
Неуспокоев улыбнулся с вежливым недоверием. Галим Нуржанович подождал, не спросит ли гость еще что-нибудь, а затем обвел всех взглядом:
— А теперь я попрошу позволения дорогих гостей рассказать о моем сыне… Еще до войны он мечтал о нивах на нашем древнем кочевище. Не только мечтал. Темир не был бесплодным мечтателем. Он пахал целинную степь и сеял семена счастливой жизни.
— Установочка у вашего сына правильная. Отчетливая! — блаженно отдуваясь, отодвинул Грушин выпитый стакан. — Он, конечное дело, был агроном?
— Агроном.
— А где сейчас работает?
— Убит в первые дни войны.
Грушин начал медленно краснеть:
— Простите, товарищ Нуржанов, не знал.
Старый учитель молчал. В углах его рта резче выступила горькая складка, как у человека, не умеющего плакать, не умеющего делиться душевной болью даже в самые тяжелые минуты жизни. Но сейчас ему хотелось рассказать этим людям, продолжающим дело Темира, о своем горе. Он начал бы с той ночи, которая была чернее всех ночей, после которой в душе его образовалась ничем не заполнимая пустота. Их участие было бы ему, как привет и ласка Темира. Но, взглянув на сидевшего напротив молодого, красивого человека, с губами как спелый кизил, с беспокойными, несытыми глазами, учитель почувствовал, что рассказывать о сыне не надо. И, уважая его горе, молчали сочувственно гости.
В тишине этой за стенами дома возник шум. Слабый, как жужжание комара, он нарастал с быстротой полета и разросся до грохота, от которого тоненько задребезжали стекла в окнах и начали вздрагивать стаканы на столе. Подошла колонна. Полыхая по окнам светом фар, сотрясая стены, проходили тяжелые машины. Они останавливались где-то рядом, моторы гасли один за другим, и стали слышны многие людские голоса.
— Импозантно, черт возьми, ведет себя наша колонна! — довольно засмеялся Неуспокоев. — Тяжелая артиллерия, ничего не скажешь!
Галим Нуржанович поднял голову и улыбнулся ему:
— Мы ждем вас давно. Всю зиму и весну у нас спал один глаз. Другой смотрел на степь и ждал. И вот вы пришли.
Он встал, прижимая ладони к сердцу, и медленно отошел к окну.
— С сердцем у него совсем дрянь, — шепнула Шура Корчакову.
В столовую вошла Варвара, в честь гостей одетая в новое, нестираное, громыхавшее, как картон, платье и кумачово-красная от смущения.
— Кто из вас товарищ из газеты? — спросила она. — Его просят выйти.
Борис торопливо допил стакан и вышел. В коридоре ему встретился усталый, с недовольным лицом Садыков. Но, увидев Бориса, он улыбнулся:
— Написал про меня в газету? Ругай, не жалей! И про учителя напиши. Хорошо людей устроил. Все под крышей. Баню затопил. Создал условия, ничего не скажешь, — снова улыбнулся Курман Газизович и пошел, тяжело ставя ноги.
По всему широкому школьному двору и внизу, у подножия сопки, горели костры, стрелявшие в небо охапками красных искр. Черные силуэты людей то и дело заслоняли их. «Фронтовые ночи!» — вспомнил Борис где-то прочитанные слова и вздрогнул от гордой радости, что теперь и он участник фронтовых ночей.
От стены отделился человек и подошел к крыльцу:
— Товарищ корреспондент! Извиняюсь за беспокойство.
— Товарищ Мефодин? — узнал Борис шофера. — В чем дело?
— Дело вот какое. Поговорить мне с вами надо.
— Пожалуйста! — отступил от двери Борис. — Входите.
— Нет, вы уж будьте такие любезные, пойдемте со мной. Там и поговорим.
Борис спустился с крыльца. Мефодин провел его двором, мимо темных молчавших машин, и они вошли в длинное низкое здание. Это и была школа. Она весело гудела голосами целинников. Из открытых дверей классов падал свет. Мефодин остановился около широкой двери.
— Входите.
Это тоже был класс. В дальнем углу громоздились поставленные друг на друга парты. На доске видна была плохо стертая арифметическая задача. Ответ был написан крупно, значит уверенно. На учительском столике горела свеча, укрепленная в большой гайке.
В классе был только один стул, и Борис, почему-то постеснявшись сесть на него, присел на низкий подоконник.
— Я вас слушаю.
Мефодин стоял, перебирая пальцами пуговицы телогрейки. А когда он заговорил, Бориса удивила взвинченная, страстная сила его голоса.
— Вы думаете, кто перед вами стоит? Думаете, стоит лихой, непромокаемый шофер бортовой машины «ЗИС-150»? Ошибаетесь! Перед вами стоит отставной козы барабанщик, как Шполянский говорит.
— Вас сняли с машины? — догадался Борис, и непонятная обида, не разберешь, на кого и за что, поднялась в нем.
— Садык-хан Полупанову передал мою машину. Пашка утопил в грязи свою, а ему, пожалуйста, будьте любезны, берите вторую! — клокочущим от злости голосом прошипел Мефодин, показывая руками, как Полупанову дают вторую машину. — Ссадили меня! Как говорится — ваше место занято, пройдите на свободное!
— За что сняли?
— А вы будто не знаете? — резко, с какими-то неприятными, хулиганскими интонациями выкрикнул шофер.
Крепко стукнув в пол ножками, он поставил стул против Бориса, сел, помолчал, остывая, и сказал отходчиво:
— Ясно, за пьянку на Цыганском дворе. Ну, правильный человек, как? Довольны?
— Пожалуйста, не называйте меня так. Я далеко не правильный. Откровенно говоря, не доволен. Вы хорошо работали на переправе. По-моему, вину свою вы загладили.
Шофер свистнул, и злое, расстроенное лицо его стало веселым и озорным: