Вторая весна
Шрифт:
Завгар посмотрел вопросительно на Егора Парменовича. Тот, соглашаясь, шевельнул бровями.
— Уговорили, Галим Нуржанович! Принимайте гостей!
— Хоп! — радостно потер руки Галим Нуржанович.
— Значит, чаек будем пить? — Марфа сердито застегнула полушубок. — Заехали неведомо куда, одну дорогу потеряли, другую не нашли! Почему же чайку не попить с этими самыми баурсаками, на кроватке не поспать? Самое время!
— Не дури, Марфа, — устало сказал Корчаков. — Ночь так и так потеряна.
— Не надо сердиться, товарищ, — умоляюще посмотрел на Марфу Нуржанов. — Не хорошо сегодня в степи
— За конским хвостом будем тянуться? — горько улыбнулся Егор Парменович. — Вот до какого стыда дожили!
Садыков туго вздохнул, словно до этого задерживал дыхание.
— Трогайтесь без меня, — поднял он с пола сырые, отмытые от грязи шинель и фуражку. — Колонну скоро не повернешь. Не танки. Я сам приведу ее к школе. Пошли, Степан Елизарович.
Садыков и Грушин ушли. Шура тоже подошла к двери и удивленно воскликнула:
— Смотрите, снег!
Она быстро сбежала по трапику, а за ней вышли и все остальные, кроме Марфы. Дождь и ветер перестали. Было так тихо, хоть свечку зажигай. И в этой ласковой тишине медленно спускались на землю редкие, но крупные хлопья снега. В степи стало светло и чисто, лишь дорога, где снег таял в лужах и в налитых водой колеях, лежала черная, как пролитая по бумаге тушь. И тепло стало от этого мягкого как пух снега. А вместе со снегом падал с черного неба свист множества крыльев, торжественное гагаканье гусей, кряканье уток и клыканье казарок.
И ночью шла по степи весна, шла во весь рост, и землею и небом.
— Слышите? — спросил приглушенно Галим Нуржанович. — Не со всей ли земли собираются птицы в нашу степь?
Он поднял лицо к небу, улыбаясь, и седая бородка смешным хвостиком задралась кверху. На лице его была гордость за свою степь, степь красавицу, степь богачку.
— Здесь, на Шыбын-Утмесе, не раз бывал на охоте Абай, сидел на перелетах, прислушиваясь к лету птичьих косяков, — опять заговорил Галим Нуржанович. — В тарантасе или верхом на добром коне проезжал он по этой самой дороге, на которой мы сейчас стоим.
— Лучше она от этого не стала, — зябко передернул плечами вышедший без пальто Неуспокоев. — Куда полезнее было бы, если бы вместо Абая по ней прошелся грейдер..
Старый учитель вздрогнул и прикрыл на мгновение глаза.
— Идемте в хату, Александра Карповна. Грипп схватите, — продолжал, ничего не замечая, прораб.
Шура не двинулась, и Неуспокоев один поднялся в автобус. Старый учитель проводил его глазами и сказал растерянно:
— Не понимаю, как можно так говорить. Шура виновато опустила голову.
Глава 15
Человек снимает с себя стружку
В столовой туман от табачного дыма и самоварного пара. Большая изразцовая печь обдает ровным, сухим жаром. Борис, поигрывая суставчиками, наслаждается теплом, входящим в тело. Приятно горит лицо, настеганное сырым степным ветром.
Над большим круглым столом, уставленным чайной посудой, зажжена керосиновая лампа под бело-матовым абажуром. Глядя
Егор Парменович ходит по столовой, заметно приволакивая ногу. Он часто останавливается, подкручивает усы, глядя на всех отсутствующим взглядом. Щедрый избыток сил, острота мысли, радостная готовность и праздничная приподнятость, все те чувства, что охватывают человека перед началом любимого, большого и очень трудного дела, переполняют Егора Парменовича. А кроме того — острая тревога от мысли, что надо действовать немедленно и бурно, а действовать нельзя. И когда тревога эта становится совсем нестерпимой, он подходит к окну, откинув занавеску, вглядывается в ночь и прислушивается к чему-то, недовольно топорща пальцами усы.
— К чему вы всё прислушиваетесь, Егор Парменович? — посмотрел на него скучающий Неуспокоев. — Опасаетесь, что Садыков и здесь заблудится? До чего же не везет человеку! До Берлина дошел, десятки рек форсировал, а здесь в лужу сел.
— Смотрю я, не перестал ли снег. Устроит он нам грязь несусветную, — повернулся к нему на каблуках директор. — А ваше «везет не везет» — философия рыболовов и охотников.
— И картежных игроков! — вырвалось у Бориса.
— Правильно! — дернул усом директор. — Садыков делает все что нужно. И много больше того! Из одного куска человек!
— Я тоже им восхищаюсь, — скучно сказал прораб.
— О чем это вы рассказываете, Галим Нуржанович? — подошел директор к столу и сел рядом с учителем.
— Я говорю, что у степного хлебопашества до последних дней было много противников, — ответил учитель. — Были враги по тупости, по косности, из рабского подчинения древнему укладу жизни. А были враги и сознательные, злостные, непримиримые. Я мог бы привести вам яркий случай, когда эти враги переходили в открытое наступление. Мне рассказал о нем мой сын. Впрочем… это после. Но все же самым опасным противником степного земледелия была косность, так называемая мудрость дедов, которая не всегда бывает мудрой. Аксакалы, признававшие в своем хозяйственном обороте только отгонно-пастбищное животноводство, ревниво относились к хлебопашеству. «Нельзя мешать кислое с пресным!» Так они говорили. И хромали на обе ноги, как закованный конь. Не было хлеба, и скот был под вечной угрозой суховеев, буранов, джута…
— Почему вы улыбаетесь? — перебил вдруг учителя удивленный вопрос Шуры. Она строго смотрела на Неуспокоева. — Разве смешно то, что рассказывает Галим Нуржанович?
— Что вы, что вы, Александра Карповна! — вскинулся прораб. — Я с большим удовольствием слушаю Галима Нуржановича. А улыбнулся я на этот вот самовар. Такой чистокровный тульский пузан! Только в берлогах, подобных вашей, Галим Нуржанович, и можно встретить теперь такую прелесть… Мне непонятно, как вы живете здесь?
Сбитый с толку учитель оторопело помолчал, но спохватился и любезно улыбнулся: