Вторая жизнь Дмитрия Панина
Шрифт:
Она хотела добавить, что он человек в педагогике новый, и попросить детей вести себя потише, но передумала и вместо этого окликнула ученика с предпоследней парты:
– Громов, - сказала она, - новый учитель не за тобой находится, он у стола стоит.
Класс дружно засмеялся, Громов снисходительно улыбнулся, а хорошенькая девчушка, сидящая за ним, пошла красными пятнами.
Ее смущение, как ни странно, придало Диме мужества. Он тоже заулыбался, дав этим понять, что понял шутку, и Светлана Александровна, решив, что создала благоприятную обстановку, на прощание шепнула, отвернув лицо от класса:
–
Хотя если быть честной, она совсем не уверена была, что Дима справится.
Тем более она сомневалась, что знала о его болезни.
Дима взял мел и подошел к классной доске.
– В этой четверти, - сказал он, - мы коснемся основ математического анализа.
Он запнулся, повернулся к классу - стриженая девушка со второй парты подняла руку. Он кивнул ей, она встала и спросила:
– А вы не будете знакомиться с классом? Читать наши фамилии и чтобы мы вставали?
Дима посмотрел в окно, подумал. Класс ждал.
– Нет, я потом, при опросе, буду вас запоминать, - сказал Дима.
– Сразу уж и фамилию и кто что знает.
Кое-кто из учеников заулыбался: ответ понравился.
Дима не писал никаких конспектов, он хорошо помнил материал, достаточно было ему лишь просмотреть программу.
Он написал на доске:
Исследование функций на экстремум.
1) область определения функции.
И пошло, пошло, пошло.
Он говорил об интервале и отрезке и бесконечности числовой оси, о необходимости и достаточности существования экстремума, рисовал графики функций и писал их аналитические выражения.
Дима увлекся, старался изложить как можно доступнее сложный материал, и уже не смотрел на учеников.
Наконец сделал паузу и оглянулся, тишина за спиной показалась ему напряженной.
Все глаза были устремлены на него, слушали очень внимательно, а кое-кто быстро записывал.
– Я, кажется, слегка ушел в сторону, - сказал Дима.
– Дал шире, чем следует по программе.
– Много не мало, - высказался толстый мальчик, сидящий на третьей парте в среднем ряду.
Дима кинул, повернулся к доске, и продолжил.
Звонок застал его на середине фразы.
– В следующий раз буду спрашивать определения, - сказал он.
– И порешаем задачки.
Он взял журнал и вышел из класса, а ученики остались. Дима знал, что в ближайшие минуты он будет предметом обсуждения, и радовался, что не будет этого слышать.
Когда он зашел в учительскую, там было уже полно народу.
– Ну как?
– спросила его завуч.
– Удачный дебют?
– Слушали внимательно, - ответил Дима.
– Но я не всё успел рассказать.
– Это случается и с опытными педагогами, - ободряющее заметила завуч.
– Я подходила к вашей двери, у меня как раз окно было, в классе была рабочая тишина.
Она улыбнулась и похлопала его по плечу.
– Ничего, привыкнут, ещё и полюбят. Будут звать Димычем.
Но она ошиблась: уже через два месяца вся школа звала его Степанычем.
Зародилось прозвище в классных комнатах и коридорах, а потом как-то незаметно проникло и в учительскую, и молодого ещё Диму все стали звать сокращенно по отчеству, и Дима думал: отец был преподаватель Степан Иванович, а я
Высокий авторитет он завоевал сразу и навсегда.
По любому несогласию или затруднению с задачкой звучало:
А Степаныч так сказал, спросим у Степаныча, спорим, что тут даже Степаныч задумается.
И Степаныч задумывался, и решал, и иногда минут двадцать сидел, уставившись в потолок, над особо каверзной задачкой, подсунутой ему из учебника Моденова для поступающих на мехмат МГУ, и никто не шумел, все сидели тихо, ждали, иногда вдруг кто-то подскакивал и говорил:
– А если так... и предлагал решение. И Дима слушал, и, обладая способностью мгновенно схватывать чужую мысль, или отвергал, объясняя, что никак это не пройдет, или развивал дальше, и вот уже все были причастны к тяжкому труду решения задачи.
Придя в школу не по позыву души, а за куском хлеба, ради того, чтобы заработать этот кусок не тяжким трудом, разгружая ящики с провизией и напитками в продовольственных магазинах, а более привычным трудом интеллектуальным, преподавая математику, Дима был уверен, что ему будет тоскливо, что говорить одно и то же изо дня в день скучно, что рутина его затянет, но при этом он никак не учитывал того разнообразия, которое вносили в процесс обучения обучаемые.
Оказалось, что если кое-что улавливали с первого захода, и отвечали бойко, и вопросы были по существу, то другие разделы алгебры шли с трудом, и приходилось искать способы наглядного, доступного изложения материала, чтобы он утрамбовался в головах учеников.
При опросе Дима, часто видя затруднения отвечающего, винил себя за плохое объяснение, и посадив ученика, заново объяснял. Если же ученик был слабый, и не уловил того, что остальные уже усвоили, Дима не тратил время класса на одного, а обращался к кому-нибудь из тех, кто посильнее (проведя пару поголовных опросов, Дима быстро выяснил, кто есть кто) и просил помочь:
– Проясни человеку ситуацию, - говорил он.
Несмотря на математический класс, сильных в классе было четверо, трое ребят и девушка, и Диме приходилось себя всё время одергивать, чтобы не вести занятия на уровне только этих четверых, что ему самому было интереснее.
4
Через полгода преподавания в школе Дима заметил, что изменился. Работа стала занимать много места в его жизни, заполнять мысли: мозги, привычные жить в ритме постоянного умственного напряжения, получив своё, успокоились, и постепенно страхи, которые мучили его всё это время и заглушались лекарствами, если и не отошли в прошлое, то, во всяком случае, заметно уменьшились.
Он спокойно ходил вечерами по темным, плохо освещенным улицам города, где скорбными вопросительными знаками стояли фонари с разбитыми лампочками, некому было ни вкрутить лампочки, ни даже произвести их, население было занято выполнением продовольственной программы и борьбой с пьянством, и перестройка разгулялась по стране, и модно стало, круша старые ценности в моральном смысле, заодно и ликвидировать и материальные: разбить стекло в окне, разрезать сидение в электричке, запустить камень в лампочку всё ещё нахально горевшего фонаря, случайно сохранившегося с Брежневских застойных времен.