Второго Рима день последний
Шрифт:
– Как ты можешь говорить со мной таким тоном?– вспылила она. – Ты знаешь, что я тебя люблю. И ошибаешься, когда говоришь о смерти. У нас обоих ещё много лет впереди. Увидишь сам, если только последуешь совету моего отца.
– Так скажи мне, что это за совет, который он сам не решился дать,– с горечью ответил я. – Но поторопись. Я должен возвращаться на стену.
Она обхватила меня обеими руками, как будто хотела удержать силой.
– Ты туда не вернёшься! – воскликнула она. Уже сегодня ночью ты пойдёшь в лагерь султана. Тебе не обязательно давать ему какую-либо информацию об обороне города, если это задевает твою честь. Только перескажешь ему тайное послание моего отца. Султан знает тебя и верит тебе. Другим грекам он может не поверить.
– И что это за послание?
– Отец не может написать его на бумаге,– оживившись, объяснила Анна. – Хотя он доверяет тебе и султану, но письменное послание может оказаться слишком опасным. Ведь даже в ближайшем окружении султана, как тебе, наверно, известно, есть люди, которые противодействуют ему во всём и даже подбивают греков к дальнейшему сопротивлению. Ты должен сказать султану, что в городе есть сильная партия мира, которая не признаёт кесаря и готова к сотрудничеству с турками на условиях, приемлемых для султана. Скажи ему: «Нас тридцать влиятельных высокопоставленных сановников – отец назовёт тебе их имена – которые понимают, что будущее греческого народа и Константинополя зависит от дружбы и взаимопонимания с султаном. Наша честь не позволяет нам вмешиваться в борьбу на стороне султана пока город в состоянии защищаться. Но мы тайно действуем на пользу султану, и когда город падёт, уже будет существовать готовый правительственный аппарат, пользующийся доверием народа. Мы все, тридцать человек, отдаём себя под покровительство султана и покорно просим, чтобы, когда султан возьмёт город, он пощадил нас самих, наши семьи и имущество».
Она посмотрела на меня и продолжала:
– Есть ли в этом что-либо дурное? Разве это не достойное, политически дальновидное предложение? Между турками и латинянами мы как между молотом и наковальней. Только отстранив кесаря от власти и всем вместе добровольно сложив оружие, можно спасти будущее города. Ведь мы не сдаёмся на милость или немилость. Наоборот. Политическое здравомыслие должно подсказать султану, что такое решение выгодно, прежде всего, ему самому. Ты не латинянин. Зачем тебе сражаться за дело латинян?
Я молчал, убитый отчаянием, а она подумала, что я размышляю, и продолжала:
– Падение города – вопрос едва ли нескольких дней, как говорит мой отец. Поэтому ты должен спешить. Когда султан сломит сопротивление латинян, ты войдёшь с победителями и заберёшь меня к себе в дом как жену. Ты породнишься с родом Нотарасов. Думаю, ты понимаешь, что это такое. Она показала на мраморные стены, ковры, драгоценную мебель, окружавшие нас и добавила, ещё больше распаляясь:
– Разве это всё не лучше, чем твой убогий деревянный домишка, куда ты меня привёл? Кто знает, возможно, когда-нибудь мы поселимся в Блахернах. Если ты поддержишь моего отца, то станешь одним из влиятельных людей Константинополя.
Она замолчала. Её щёки пылали. Я должен был что-то сказать.
– Анна,– произнёс я. – Ты дочь своего отца. Тут ничего не поделаешь. Но я не буду обделывать его делишки у султана. Пусть поищет себе другого, у которого больше политического здравомыслия.
Её лицо окаменело.
– Боишься?– спросила она холодно.
Я схватил свой шлем и с треском швырнул его на пол.
– Для доброго дела я готов сию минуту отправиться к султану, даже если он посадит меня на кол. Не об этом речь. Поверь мне, Анна, жажда власти ослепила твоего отца. Он роет себе могилу, обращаясь к султану. Он не знает Мехмеда. А я его знаю. Если бы мы жили в старое время, тогда можно было признать план твоего отца не лишённым здравого смысла. Но большая пушка султана возвестила новое время. Время погибели. Время Зверя, когда уже никто не сможет доверять своему ближнему и человек станет лишь беззащитным орудием в руках власти. Даже если султан поклянётся Пророком и всеми ангелами, держа руку на Коране, то в душе он всё равно будет смеяться, потому что не верит ни в Пророка, ни в ангелов. Твоего отца он сметёт со своего пути, как только тот перестанет быть ему нужен. Но предостерегать Нотараса я не стану. Он мне не поверит. И даже если можно было бы доверять султану, я всё равно к нему не пойду, проси ты меня об этом хоть на коленях. У меня есть мой город. Когда он сражается, я сражаюсь вместе с ним. Это моё последнее слово, Анна. Не мучь меня больше. И не мучь себя.
Анна смотрела на меня, бледная от досады и разочарования.
– Значит, ты меня не любишь,– сказало она ещё раз.
– Нет, не люблю тебя,– ответил я. – Всё было лишь ошибкой и иллюзией. Я думал, что ты другая. Прости меня за это. Скоро ты станешь свободной. Если хорошо попросишь, то, возможно, султан расчувствуется и возьмёт тебя в свой гарем. Следуй советам своего отца. Он всё сделает как надо.
Я встал и поднял плащ с пола. Воды Мраморного моря сверкали как расплавленное серебро. Гладко отшлифованный мрамор на стенах отражал мой силуэт. Я так безнадёжно потерял её, что мгновенно стал как камень.
– Анна…,– произнёс я, и голос мой пресёкся. Если захочешь увидеть меня, то ищи на стене.
Она ничего не ответила. Я повернулся и пошёл. Но на лестнице она догнала меня и выкрикнула, красная от гнева:
– Прощай же, проклятый латинянин! Мы никогда больше не встретимся. Я буду день и ночь молить бога, чтобы ты погиб и освободил меня. А если увижу твой труп, то пну его в лицо, чтобы избавиться от тебя навсегда.
С этим проклятием в ушах я вышел во двор и надел шлем. Губы мои дрожали. Чёрный как сажа скакун Нотараса заржал и поднял голову. Я им не побрезговал: вскочил в седло и ударил каблуками в конские бока.
Сейчас полночь. В эту ночь я желаю смерти. Желаю её больше, чем желал чего-либо в этой жизни. Джустиниани дал мне возможность встретить смерть: я знаю турецкий язык и могу помочь ему в его замыслах.
Иисус Христос, сын божий, смилуйся надо мной!
Ведь я её люблю. Люблю безумно, а значит, безутешно. Прощай же, Анна Нотарас, моя бесценная!
19 мая 1453.
Итак, я должен выпить бокал смерти и распада до последней капли. Мне не дано было умереть в эту ночь.
Как-то, чтобы произвести впечатление на Джустиниани, я сказал ему, что я твёрдый человек. Я имел в виду, что мой дух может властвовать над телом и чувствами. Куда делась моя твёрдость?
Моё тело уже не подвластно духу.
Сегодня профессиональные вояки говорили мне с завистью:
– Ты счастливчик, Джоан Анжел, что вернулся живой!
Никакое это не счастье. Просто никто не умрёт, пока не придёт его час. Но от осознания этого мне ещё хуже.
Кажется, бессмысленно, волей случая днём и ночью безумствует смерть на стенах моего города. Но каждый снаряд летит своим, богом прочерченным путём.
Сегодня ночью мы, наконец, сожгли турецкую башню. Многие считают это ещё большим чудом, чем её возведение в течение одной ночи.
В непроглядную ночь я лежал у подножья башни, одетый в турецкую одежду. Кто-то наступил на меня в темноте, но я притворился трупом и не пошевелился.
За два часа до рассвета мы ворвались в башню. Нам удалось выбить несколько люков и бросить внутрь глиняные горшки с порохом. Иначе мы никогда не смогли бы её поджечь. Волосы и брови у меня опалены. Руки в волдырях и ожогах. Джустиниани не узнал меня в лицо, когда я, как червяк, приполз обратно. Из всех тех, кто ворвался в башню, вернулся я один. Нескольким туркам, бывшим в башне, удалось убежать. Утром султан приказал их обезглавить и головы насадить на колья.