Вуивра
Шрифт:
— Это только ты так думаешь.
— Это я так думаю? Ах, если бы ты знал тех, кто жил здесь раньше! Они были не то, что вы, теперешние — не ощупывали себя, не заглядывали в своё сознание, пытаясь отыскать первый конец бесконечности. А всё очень просто — они стремились быть похожими на меня.
— Ну ладно, я всё-таки пошёл.
Арсен хотел отдёрнуть руки, но Вуивра удержала их в своих ладонях и сказала, прижавшись к нему:
— Ну теперь-то ты веришь, что я не дьявольское отродье?
Склонившись над лицом Вуивры, Арсен вдыхал её запах. Тело её пахло лесом, землёй, росой. Она раскинула руки, словно дерево — свои ветви. В её зелёных глазах струилась река, а волосы у неё были чёрные, как тот тёмный бор, что закрывал горизонт. Кожа её сияла радостью юрского лета, утренней невинностью зверей и детским упоением от незамысловатых и буйных игр. Дьявола тут и в помине не было, и Арсену пришлось с этим
— Может статься, мы ещё поговорим об этом, — произнёс он, уходя.
Поставив повозку с сеном в ригу, Виктор глотнул немного вина и вскочил на велосипед, чтобы заехать к кузнецу и поторопить его с ремонтом ступицы колеса от косилки. Юрбен, не дожидаясь Арсена, залез на повозку и стал разгружать её. Он стоял, широко расставив ноги, втыкал вилы в сено и подавал его Эмилии, которая брала сено в охапку и передавала Белетте. Хотя на повозке было не так жарко, как под черепичной крышей чердака, Юрбен весь взмок от пота. К усталости примешивалось беспокойство оттого, что он чувствовал неподалёку присутствие Луизы — она отговаривала его заниматься этим, по её словам, непосильным для него делом и теперь подмечала сбои в его работе. Он не мог долго поддерживать первоначальный ритм работы. По мере того как сена на повозке становилось меньше, подавать его наверх становилось всё труднее. Когда он поднимал вилы, руки у него дрожали, движения замедлялись, утрачивая размеренность. Волнуясь, Юрбен делал над собой усилие, но и дыхание, и мускульная сила были у него на пределе. Он стал из-за этого даже хуже видеть, и ему казалось, что вместе с потом из него выходит душа. Отступив назад на шаг, чтобы поднять груз, он почувствовал, как ноги у него подогнулись, и он зашатался. От падения его спасли только вилы, которые он вонзил в сено и на которые опёрся, на мгновение замерев и стоя с растерянно блуждающим взглядом. И в этот момент он услышал то, чего опасался больше всего, голос Луизы, воскликнувшей:
— Мне было страшно за вас! Ну, слезайте же, Юрбен. Эта работа уже не для вас.
Он попытался было ещё раз поднять свою ношу, но тут уж Луиза рассердилась.
— Юрбен, слезайте немедленно. Я не желаю видеть, как вы сломаете ногу.
Старик больше не возражал и, задыхаясь, сел на сено. Арсен, который наблюдал за всей этой драматической сценой с порога риги, вошёл в помещение и ничего не сказал. Обхватив Юрбена обеими руками, он помог ему спуститься с повозки, а сам залез на неё и продолжил работу. Эмилия и Белетта подошли к краю чердака, но, как и Арсен, не произнесли ни слова.
Спустя четверть часа после инцидента Луиза заглянула на конюшню и прошла до клетушки, служившей Юрбену спальней. Он сидел на кровати, выпрямив спину, не шевеля головой и положив ладони на колени. Дабы выразить свою почтительность, он посмотрел на неё, стараясь, однако, не встретиться с нею взглядом из боязни, что она истолкует его как мольбу. У Луизы к горлу подступил комок.
— Вы сегодня слишком много работали. С четырёх часов утра в поле да ещё при такой жаре — есть от чего устать. Вам ведь, Юрбен, как и мне, уже не двадцать лет.
Луиза пришла сказать Юрбену, чтобы он приготовился в октябре покинуть ферму, но ей не хватило смелости. Ей пришлось вспомнить все доводы, которые перечислил Арсен. Сейчас, разгружая повозку, он, должно быть, прикидывал, что выйдет из этой их беседы. Скорее всего, он пришёл в ригу с опозданием специально для того, чтобы Юрбен начал работу, которая ему не под силу.
— Если пойти вам навстречу, — сказала она, — то вы просто погибнете на работе. Вы у нас уже тридцать лет, Юрбен, и можно сказать, что тяжёлый труд высосал из вас все силы. Когда после смерти Александра мои старшие сыновья пошли на фронт, вы работали за всех отсутствовавших, а после этого так и не остановились. Но когда достигаешь определённого возраста, то, несмотря на наше желание работать, работа уже не спорится, как раньше. Один раз пронесёт, второй — пронесёт, а потом хвать, и какой-нибудь несчастный случай, тем более что вы, Юрбен, не из тех, кто себя жалеет. Вам только бы схватиться за работу, а о том, по силам она или нет, даже не думаете.
— Вам виднее, Луиза, что со мной делать, — прошептал Юрбен.
Кротость, прозвучавшая в его голосе, потрясла её. Она села возле него на грубошёрстное одеяло, лежавшее поверх брезентовой складной кровати. Юрбен смутно ощутил иронию, присутствующую в этом дружеском жесте, который, казалось, внезапно сломал барьер между хозяйкой и слугой в тот момент, когда она, чтобы оправдать решение о его увольнении, перечислила все невзгоды,
Сейчас они сидели рядом, и ни он, ни она не знали, что каждый из них значил для другого, сидели и думали о прошедших глухих годах, о громких зовах, оставшихся без ответа. Они чувствовали себя виноватыми: он за то, что смел любить, она — за то, что не посмела, и умилялись друг другу. Луиза склонилась над Юрбеном и положила ему руку на плечо — по дружескому велению сердца с примесью некоторого любопытства и удивления, что когда-то от одной мысли о таком простом жесте у неё в жилах закипала кровь. Старик не смел пошевелиться. В тусклом свете закутка его лицо светилось нежностью и благодарностью. По его щекам скатились две слезы и потухли в колючках седой щетины, которую он брил раз в неделю. Он был счастлив, и это счастье восхищало его самого. Заметив слёзы Юрбена, Луиза не удержалась и тоже заплакала. Плакала она без печали, напротив, даже радовалась тихой передышке, в которой жестокие борения прежних дней, казалось, обрели завершение и явились наградой.
— Увы, — сказала она после слёз и молчания, — как бы там ни было, людям одного возраста легко договориться. Чего здесь особенно раздумывать? Вы, Юрбен, часть нашей семьи, в большей, например, степени, чем мой брат Луи, который живёт в Берсайене, или тот же Глодпьер, парень моей сестры Забели. Зачем вам куда-то ещё идти, жить не у нас, а в другом месте? Здесь ваше настоящее и самое подобающее вам место.
Она говорила, и ни он, ни она не обратили внимание на шум шагов в конюшне. В дверях закутка появился Арсен. Луиза убрала руку с плеча старика, даже сердясь на него за то, что её поймали вот так с поличным. Арсен хорошо расслышал последние слова матери. Когда он увидел их два заплаканных лица, его серые глаза заблестели от гнева, и он произнёс своим суровым и холодным голосом, которому не осмеливались перечить:
— Ну, Юрбен, моя мать сказала вам, что вы будете работать у нас до октября? Когда днём поработаешь, вечером можно с полным правом отдохнуть. И у вас есть это право, как и у всех остальных.
Он выдержал паузу, стараясь прочитать ответ во взгляде Юрбена. Старику ничего не оставалось кроме как кивнуть в знак согласия.
— А пока у нас ещё есть время подумать, как организовать вашу жизнь.
10
Вернувшись после мессы, Жюльетта Мендёр решила пришить пуговицу. Её мать ломала хворост рядом с печкой, на которой варился говяжий суп, и тут же на треножнике кривым садовым ножом расщепляла палки покрупнее. Кухня с низким потолком и узким оконцем выглядела убого, несмотря на то, что мебели в ней хватало. Глинобитный пол свидетельствовал о бедности, и это впечатление особенно усугублялось при взгляде на царивший в углу, возле печки, беспорядок с разбросанными всюду сучками, свалившимися с поленницы дровами и стоявшими тут же глиняными чашками с прилипшими к ним остатками месива, которое не доели собака и домашняя птица. На одной из выбеленных известью стен висела реклама швейной машины, а рядом — календарь, выпущенный почтовым министерством. Сидя верхом на стуле и глядя куда-то в сторону, Ноэль Мендёр сердито слушал, что говорит сын.