Вуивра
Шрифт:
Тут Реквием переводил дыхание и тыльной стороной ладони вытирал слёзы, выступавшие у него на глазах.
— Ну а я её утешаю, а то как же? «На похоронах было много народу, — говорю я ей, — мэр, кюре, пожарные, учительница, ронсьерский нотариус, сенесьерские жандармы, мировой судья — все собрались, и даже был один офицер, про которого никто не знал, откуда он. А цветов-то, цветов, не поверишь даже». А она всё плачет и плачет. Вот как она меня любит, понимаешь? А потом время идёт, и я ей говорю: «Мадемуазель, я не хотел бы вас беспокоить, но мне ужасно хочется пить». А она отвечает: «Я сейчас принесу вам вина». — «Нет, нет, нет, — говорю я ей, — никакого вина мне не надо. Я не пью. Мне достаточно стакана воды».
И тут рассказ имел несколько вариантов. Например, пока Робиде ходила за стаканом воды, Реквием сбривал бороду, и по возвращении она, счастливая, узнавала его. Или же родители, вернувшись в замок, заставали свою дочь погруженной в неутешное горе и объявляли, что они готовы отдать и кровь свою и богатство,
И всё же как-то раз утром Арсена охватил приступ решимости, и он, превозмогая отвращение, явился к Вуатюрье. Роза была дома одна. Смерть Бейя состарила её. Тусклое лицо выглядело ещё более изнурённым от горя и усталости. А большое, лишённое грации и форм тело, казалось согнувшимся под тяжестью безжалостной фатальности. Арсен, пришедший с вполне определёнными намерениями, так и не смог заговорить о них. Собравшись было начать, он тут же шарахался в сторону, словно строптивый конь перед препятствием. Под конец беседы, в которой он старательно избегал затрагивать что-либо существенное, он мысленно признался себе, что больше не хочет жениться на Розе. Владения Вуатюрье теперь его совсем не прельщали, а честолюбивое стремление создать механизированное хозяйство казалось глупой ребяческой мечтой, бестолковой и неразумной. Он расстался с Розой Вуатюрье, сказав несколько фраз ей в утешение, и это стало его окончательным прощанием с ней. Арсен отступился. Но стоило только ему принять новое решение, как он почувствовал смущение и испуг. Ему показалось, что он потерял желание и способность вести нормальную, то есть посвящённую наживе и деньгам, жизнь. Больше всего его тревожило это нарушение целеустремлённости в его собственном поведении, которая раньше никогда не давала сбоев.
Когда Арсен добрался до дома Юрбена, места своего обитания, его начал мучить призрак Бейя.
Это были ещё не угрызения совести, а, скорее, сожаления по поводу бестолковой расточительности. Я убил его ни за грош. Потрясти неповоротливую совесть Арсена было трудно. Понятие греха находилось в ней в тесной связи с идеей материального ущерба и расточительного использования человеческих сил. Сделав первый шаг к признанию собственного преступления, он мало-помалу открывал всю его омерзительность. Подлый поступок Виктора помог ему ясно увидеть и осознать, что преступление можно совершить, не погрешив против материальных ценностей. В полдень Юрбен, как обычно, принёс Арсену еду. Но Арсен к ней даже не притронулся. Он находился в состоянии такого нервного напряжения, что не мог проглотить и кусочка хлеба. Его ненависть, раскаяние, уязвлённая нежность сталкивались между собой, громоздились друг на друга в изнурительной схватке. Ему казалось, будто он вязнет в каких-то топких тенётах, в шевелящихся во мраке сгустках ненависти, преступлений, страданий и мерзостей. Несколько раз, охваченный яростью, он вновь возвращался к замыслу убить Виктора. Он ощущал необходимость совершить это убийство, которое не только утолило бы его жажду мести, но ещё избавило бы от угрызений совести, словно это убийство, казавшееся ему гигиенической акцией, восстанавливающей справедливость, могло смыть с него кровь Бейя. Терзаемый искушением, и всё же удерживая сознание от притягивавшей его бездны, он вдруг почувствовал острое желание — так порой возникает у человека желание умыться холодной водой — кому-нибудь довериться, передать свою ношу в дружеские руки. У него возникла было мысль сходить исповедаться, но гуманность любого священника представлялась ему вещью довольно ненадёжной, поскольку священники являются ушами Господа вечного, бесконечного и, подобно Вуивре, не воспринимающего тайну жизни. Не слишком полагавшийся на Христа Арсен не думал о Богочеловеке, обшей мере, соединяющей жизнь и вечность, дающей бесконечности человеческий масштаб. Священник заинтересовался бы его делом, но не как человек, а как какой-нибудь бухгалтер.
Было два часа дня. Арсен подумал о немецком пистолете, который его брат Дени привёз в 1916 году с фронта. Оружие висело на стене, у изголовья кровати Виктора. А в выдвижном ящике стола в комнате для инвентаря лежала полная обойма патронов. Собирая в уме всё необходимое для трагедии, он рассеянно смотрел в окно и вдруг заметил во дворе Мендёров Жюльетту, направлявшуюся к сараю. Тут его осенило, он выбежал на дорогу и, не думая о том, как это воспримут её родные, вошёл в сарай, где девушка перебирала яблоки. Когда Жюльетта увидела его, во взгляде её отразилась вся та нежность, на которую он надеялся. Он подошёл к ней, подошёл очень близко, и сказал слегка изменившимся голосом:
— Жюльетта, это я убил Бейя. К рубину Вуивры повёл его я. Я думал о том, что делаю. И сделал это для того, чтобы жениться на дочке Вуатюрье.
Жюльетта задрожала. Её бледно-матовое лицо стало серым, а чёрные глаза от страха заметались. В этом взгляде женщины Арсен, замолкший, застывший в напряжённом ожидании, видел своё преступление. Но вот лицо Жюльетты ожило, а глаза засветились ласковостью, знакомой ему одному. Она обхватила его голову тёплыми и сухими ладонями, которые пахли яблоками.
— Ты хорошо сделал, что пришёл ко мне и сказал об этом. Уж я-то, Арсен, знаю, какой ты есть, уж я-то тебя знаю.
— Но ведь яблоки на сливовых деревьях не растут, — прошептал Арсен.
— Но ты же не стал в конечном счёте жениться на дочке Вуатюрье. Тот, кто отказывается извлечь для себя выгоду из сделанного им зла, легко может добиться прощения. И к тому же не надо стремиться казаться хуже, чем ты есть на самом деле. Бейя и без тебя был способен пойти туда, куда ты его повёл. Я же видела, что он искал Вуивру, причём за неделю, а то и за две до того, как случилось несчастье.
Арсен ничего не сказал, но внутренне отказывался успокаивать свою совесть её аргументами. Впрочем, оттого что он признался, ему уже стало легче. Кротость Жюльетты, нежная убедительная сила, исходившая от её голоса и взгляда, действовали на него, словно опиум. Он чувствовал, как его кошмар цепенеет в каком-то тяжёлом и тревожном блаженстве, вернувшем ему ощущение печальной эйфории, которая приходит на смену детским горестям, снимаемым убаюкивающими материнскими руками. Но это был всё-таки удар по чувству собственного достоинства, и Арсена не могло не раздражать подобное униженное положение перед женщиной, оно не могло не внушать ему лёгкого недовольства самим собой. Он уже подумывал о том, как ему вырваться из-под заботливой опеки Жюльетты, как вдруг у входа в сарай появился Арман Мендёр, скрививший рот в нехорошей улыбке. Жюльетта, всё ещё державшая голову Арсена в своих ладонях, резко отдёрнула их и повернулась к брату. Лицо Армана покрылось складками суровых морщин, а глаза обрели привычное для них выражение бдительной озлобленности.
— Так что, бордель продолжается? — спросил Арман. — Господина хорошего выставили за дверь собственные родственнички, и он пришёл к нам плакаться! Но мой дом — не место для попрошаек! Однако давай-ка ты, Жюльетта, катись на кухню.
— Не обращай на него внимания, — сказала Жюльетта, обращаясь к Арсену. — Ты знаешь, какой он, у него ведь всегда с головой было не в порядке.
Подошедший к сестре Арман дал ей пощёчину, а поскольку она ответила ему тем же, схватил её за волосы. Арсен почувствовал себя перенесённым на десять лет назад, на ту дорогу, по которой он возвращался из школы. Его вмешательство стало неизбежным. Мужчины сцепились, но схватка оказалась короткой. Не заботясь о нормах честной борьбы, Жюльетта подошла к брату сзади, дёрнула его за уши и одновременно изо всех сил пнула под коленную чашечку. Тот потерял равновесие и упал навзничь. Арсен прижал его коленом и стал нещадно колотить. Он испытывал определённое удовольствие оттого, что ему удаётся израсходовать хоть немного той ярости, которую он с таким трудом сдерживал в себе последние несколько дней. Арман вопил, что пойдёт приведёт жандармов. На крик в сарай прибежал Ноэль Мендёр, и его присутствие положило конец сражению. Он не скрыл своего удивления, увидев на своей территории одного из членов семьи Мюзелье. Вежливо, но суровым голосом и с мрачным челом он потребовал объяснения. Арсен встретился взглядом с Жюльеттой и, прочитав в нём ожидаемый ответ, обернулся к её отцу:
— Я пришёл к вам просить руки Жюльетты, — сказал он, — но так получилось, что встретился с Арманом, и он не дал мне возможности что-либо сказать. Если вы ничего не имеете против, я приду к вам переговорить об этом в другой раз, когда мы немного остынем от того, что у нас произошло с Арманом.
— Приходи когда захочешь, — ответил Ноэль, смягчившись — Дорогу в наш дом ты знаешь.
Арсен попрощался и ушёл, провожаемый хихиканьем Армана. На дороге он увидел Белетту, как раз в этот момент проходившую со своим стадом коров. Заметив его во дворе Мендёров, она покраснела и устремила на него разъярённый взгляд. Пока Леопард не сразу поверивший своим глазам, встретив хозяина в этих запретных местах, колебался, она схватила его за ошейник, чтобы помешать ему броситься к Арсену, и погнала его пинками вперёд. Эта наивная месть одновременно и обидела и растрогала Арсена. Он пересёк дорогу и пошёл по полю в сторону леса. Солома уже начала принимать серый оттенок, а на опушке леса виднелись то тут, то там золотые и ржавые пятна. Арсен был спокоен, а нервы его расслаблены. Счастлив он не был: на сердце лежал камень, душа болела, но необходимость подумать о будущем возвращала его в состояние равновесия. Он женится в самом начале октября, снимет на другом конце Во-ле-Девера дом, который уже присмотрел для себя. Примется опять за работу. Унавоживание земли, пахота, сев, сад, животные, Жюльетта, которую он любит. Он расскажет ей обо всём: о Белетте, о Викторе, о Бейя. Оттого, что они будут часто об этом говорить, горе его постепенно растает. В лесу к нему присоединилась Вуивра. Они пошли рядом, почти молча. Обмениваясь редкими фразами, они как бы продолжали начатый накануне разговор, над которым Вуивра, похоже, долго размышляла. Время от времени она обгоняла Арсена и пылко смотрела на него.
— Если бы я знала, что мне придётся умереть, скажем, лет через тридцать, как тебе кажется, я бы изменилась? Вот ты вчера говорил мне: «горе, радость». А ты знаешь: всё, что с нами день за днём происходит, — это камни для того, чтобы построить свою жизнь, и нужно, чтобы они были дороги человеку, поскольку они должны держать стены до самого конца. А со мной, что бы ни происходило, из этого ничего не создаётся. Какие у меня стены? Этим утром я даже подумала: может, смерти люди учатся? Как ты думаешь, учатся?