Вы любите пиццу?
Шрифт:
– Да.
– Неправда, Альдо.
– Клянусь вам, что…
– А я тебе говорю: неправда! Хочешь, я скажу тебе, где ты провел те два часа, когда убивали Андреа Монтани? Ты сидел в кабинете адвоката Габриеле Раццони… Похоже, ты об этом и не подозревал!
– То есть…
– Все очень просто, Альдо. Обычный инспектор полиции не может обвинить в лжесвидетельстве такую шишку, как мэтр Раццони. Я даже не поинтересовался, зачем тебя занесло к этому адвокату. Все равно он тут же сослался бы на такую хитрую штуку, как профессиональная тайна, правда? Отсюда вывод – ты не убивал Монтани… Это взял на себя другой. И я сильно сомневаюсь, имеет ли смысл доискиваться, кто именно. Надо думать, у тебя очень высокие покровители, Альдо, коли мэтр Раццони лично с утра пораньше позвонил комиссару, чтобы сообщить о твоем алиби. И это тем более странно, что никто, кроме твоих домашних, не знал об аресте… Как же, черт возьми, об этом пронюхал адвокат? Ты, конечно, ни о чем не догадываешься?
– Нет.
– Я и не рассчитывал на другой ответ. В камеру я тебя больше не отправлю, малыш, но ты посидишь здесь до полудня, потому что комиссар все же хотел бы побеседовать с тобой… чисто по-дружески, разумеется. А я предупрежу твоих, чтоб не тревожились.
– Спасибо, кузен Риго.
– Не благодари, малыш, потому как, будь моя воля, ты остался бы за решеткой!
– Почему?
– Ради твоей же безопасности, Альдо. Ты на дурной дорожке. Я начинаю догадываться, что учинило ваше милое семейство. И мне это совсем не по вкусу… Да, можешь поверить!
– Вы ошибаетесь.
– Брось, Альдо! А то я не посмотрю, что ты сын Фины, да залеплю по физиономии. Отцу передай, что у меня к нему есть дело. Я не желаю, чтобы Фина стала женой и матерью каторжников!
Риго явно нервничал, и его волнение передалось молодому человеку.
– Об этом Раццони я много наслышан… у него препоганая репутация… Я знаю, на кого он работает и не хочу, чтобы ты связывался с его хозяевами. Понял, Альдо? Я, Риго де Сан-тис, запрещаю тебе работать на Синьори!
Гневная вспышка инспектора застала парня врасплох, и он не успел вовремя отреагировать. А потом было уже поздно.
– Я… я даже не знаю, о ком вы говорите…
– Замолчи, дурак! Послушай, я вас всех очень люблю… но если бы, для того чтобы покончить с Синьори, пришлось сровнять с землей дом на Сан-Маттео, я сделал бы это, не колеблясь.
Альдо опустил голову.
– Ясно, – чуть слышно прошептал он.
– Ладно… помни, что я тебе сказал, и дела пойдут гораздо лучше… Я больше не желаю знать, зачем ты ездил в Геную и по чьему приказу. Отныне мне неинтересно, действительно ли твоего дядю Рокко убили Тино де Донатис и Андреа Монтани и почему. Но если когда-нибудь у тебя начнутся неприятности с Синьори, позови меня. Хоть я и неаполитанец, а когда надо, умею держать язык за зубами не хуже иных.
VII
Двойной страх – перед Риго и Синьори – сделал атмосферу на виколо Сан-Маттео почти невыносимой. Там уже не смеялись, не плакали и не испытывали никакого желания устроить одну из тех милых маленьких ссор, примирение после которых придает существованию особую сладость. Все, кроме Серафины, старались не разговаривать с Дино, считая его виновником всех их бед, но не решаясь обвинить открыто. Даже Джельсомина поглядывала на своего молчаливого обожателя не без тревоги. Марио впервые в жизни казался озабоченным, а Джованни и Лауретта, до сих пор жившие в полном ладу, теперь дулись друг на друга по поводу и без повода. Матери семейства удавалось сохранять хорошее настроение лишь благодаря тому, что она отказывалась воспринимать всерьез все происходящее вокруг. Альдо же вообще отрешился от обыденной жизни. Для него не существовало ничего, кроме любви к Одри. Впрочем, он являлся домой только ночевать, а все остальное время проводил в обществе маленькой англичанки.
Неаполитанское солнце продолжало злодействовать, каждое утро испепеляя все те разумные доводы против Альдо, которые приводила себе по ночам мисс Фаррингтон. Не задумываясь о будущем, молодые люди гуляли по городу и его окрестностям. Одри с восторгом открывала для себя маленькие деревенские кафе, где подают легчайшее вкусное вино, от которого так приятно кружится голова. Неаполитанец считал вполне естественным жить за счет возлюбленной, но мисс Фаррингтон наслаждалась настоящим, предпочитая не задавать себе слишком стеснительных вопросов.
Алану Рестону, продолжавшему киснуть в Генуе, пришла в голову мысль позвонить той, кого он все еще называл своей невестой. Одри как раз собиралась съездить с Альдо в Помпею, и разговор получился коротким. Мисс Фаррингтон сразу оборвала жениха, сообщив, что не только не собирается в скором времени ехать в Лондон, но возвращает ему слово, ибо теперь мысль о возможности их совместной жизни кажется ей чудовищной, и она, Одри, благодарит небо, что не совершила подобной глупости. Желая немного позолотить пилюлю, мисс Фаррингтон с немного циничной бесцеремонностью женщины, впервые познавшей любовь, посоветовала Алану поскорее отыскать в Лондоне супругу, которая бы понравилась его матушке. Заявив потом, что сохранит о нем самые добрые воспоминания, и не слушая возражений, повесила трубку.
Увидев лицо сына, Эйлин Рестон сразу поняла, что случилось что-то очень серьезное.
– В чем дело, Алан?
– Я только что звонил Одри…
– Очевидно, у вас масса лишних денег! И чем же эта «особа» повергла вас в такое состояние?
– Она разорвала нашу помолвку.
Эйлин почувствовала, что сын глубоко несчастен, и постаралась скрыть радость.
– Если вы страдаете, Алан, мне тоже больно за вас, – лишь заметила она, – но, честно говоря, меня лично эта новость нисколько не печалит, даже наоборот. Она жестоко оскорбила нас и недостойна быть вашей женой, и хорошо, что дело не зашло дальше. Я еще выскажу миссис Фаррингтон все, что думаю о поведении ее дочери. Если вы полагаете, что ваша жизнь подле меня недостаточно заполнена и вам непременно нужно жениться, что ж, я подыщу вам приличную девушку, и вы наконец вкусите счастья, на которое имеете законное право. Поверьте, ваша мать вложит в это всю свою душу.
Миссис Рестон показалось, что подобная перспектива отнюдь не вдохновляет ее сына, и некоторое время она испытывала жгучую досаду. Впрочем, дурное настроение рассеялось, как только Алан предложил поскорее вернуться в Лондон.
В то утро, накануне такого великого праздника, как конфирмация Памелы, в доме Гарофани все шло кувырком.
Неприятности начались за завтраком. Лауретта явилась к семейному столу вся в слезах – Джованни не только изругал ее последними словами, но и позволил себе ударить по щеке. Услышав об этом, мама живо обрела прежнюю энергию и потребовала от зятя немедленных объяснений, если, разумеется, он не хочет беды. Джованни сконфуженно поведал, что рассердился на жену, поскольку та потеряла ключ от шкатулки с важными бумагами, которую он привез из дому. Лауретта настаивала, что она тут ни при чем. Недели две назад Джованни запретил ей трогать свою шкатулку с сувенирами. Рассказ был выслушан в полной апатии, и это ужаснуло Серафину больше всего, ибо показывало, как плохо идут дела. В последней отчаянной попытке раздуть едва тлеющий огонь семейного очага мать подошла к ничего не подозревавшему Джованни и наотмашь влепила ему пощечину.
– Ни один Гарофани еще не бил жену, а Лауретта – из нашего рода! Так что не вздумай продолжать в том же духе!
Однако, вопреки ожиданиям, зять не возмутился, а, напротив, расцеловал жену и попросил прощения. Увы, это не вызвало обычного потока объятий и поцелуев – ритм жизни обитателей виколо Сан-Маттео безнадежно разладился.
Оставшись вдвоем с Джельсоминой, Серафина не могла скрыть огорчения:
– Разве это жизнь, а? Ни тебе мира, ни тебе ссор… По-моему, это не жизнь, Джельсомина. До сих пор мы готовы были терпеть, потому что любили друг друга, но раз любовь ушла – всему конец… Джованни колотит Лауретту. Марио так мрачен, что у меня сердце разрывается. Дино, по обыкновению, упрямствует, а ты, ты вообще похожа на осеннюю муху. Ну, скажи, какого яда ты наглоталась? Со мной вообще никто почти не разговаривает… Клянусь кровью святого Януария, не понимаю, какого черта я торчу в этом доме, если от меня все держат в секрете?