Выключить моё видео
Шрифт:
Складываю ноутбук и выхожу на балкон. Оса теперь там – кажется, не может улететь, хотя окно на балконе открыто. Никогда не закрываю, даже в мороз, поэтому мама называет мою комнату вытрезвителем.
Под окном берёза и липа. Скоро запахнет липовый цвет на весь двор – и какая-нибудь бабушка непременно станет собирать в полиэтиленовый мешок, для чая сушить.
Эти бабки вечно на улице. Ничего не боятся.
И сейчас одна, пухленькая, с короткой бело-седой стрижкой,
Интересно, куда собирался Илья, неужели вправду гулять?
Говорят, что его единственного из всех родители сами отпускают хоть куда – в метро без пропуска, без маски, безо всего, хотя везде писали, что карантин – не каникулы, что это мера предосторожности и блабла-бла. И не боится, просто не думает, что может быть. На секунду представляю себе, что тоже еду в полупустом вагоне – но не одна, а Илья рядом.
От этого становится стыдно, и снова смотрю на деревья.
Может быть, мама сегодня скажет вынести мусор, тогда посмотрю на деревья близко.
Мы не паникуем, нет.
И бабушка с дедушкой живут в другом районе, а им продукты социальная служба привозит, нам нет нужды, нет беспокойства, нас воообще это коснулось мало. Мне так даже лучше – сплю плохо, долго, могу перед самым уроком вставать. Но улица, прогулки, когда хочется просто… не знаю, до Алёнки дойти, сказать, что… Что. Всегда хочется о чём-то важном говорить, даже если важного нет.
Об отчиме?
О её матери?
Но когда хочу выйти на улицу, мама начинает плакать.
Что, говорит, тебе до меня дела нет, да?
Не помнишь, как я в том году тяжело гриппом болела? Температура не снижалась пять дней, а потом ещё слабость. Ходила, за стены держалась. Не помнишь?
Я помню.
И никуда не иду, и снова выхожу на балкон смотреть на липы и берёзы.
– Пап, у тебя когда лекция? – выглядываю из комнаты, кричу в приоткрытые двери кухни.
– Через двадцать три минуты, – он поднимает глаза на часы, – уже пойду к компьютеру сейчас. А что?
– Ничего. Хочу почитать на кухне, тут свет лучше.
– Сейчас мама придёт кашу варить.
Не очень люблю сидеть на кухне, когда что-то варится, но сейчас всё равно. Не хочу быть одна.
– Ничего, на твоё место сяду, под форточку.
Папа кивает, закрываю дверь.
Беру телефон опять.
Прочитала, промолчала. Наверное, другой урок после нас, не может ответить. Не помню, говорила ли она, что нет нужды всякий раз здороваться, когда пишешь. Помню, наша классная в началке здорово бесилась, когда мы подходили – здрасьтездрасьтездрасьте по десять раз на дню. Один раз поздоровались утром – и хватит, говорила. Остальное для дома, дядям-тётям оставьте. Но нам-то хотелось, чтобы видела, что мы здесь, что мы её любим.
Любили ли на самом деле?
Думаю, нет.
Так, походили в гости в первой четверти пятого класса, а потом забыли.
И она уже новых маленьких взяла.
Помню, как папа удивлялся, когда ей дали вести у нас историю. Она же не историк, говорил, что же, просто учебник вам вслух читать будет? Так это можно и дома.
А нам было всё равно – историк или нет, когда нравилось. Нравилось уже подросшими спускаться на первый этаж, садиться за парты, немножко уже низковатые. Вела она в четверг только, заменяла. Потом нашли настоящего историка. Историчку.
София Александровна помолчала ещё, потом:
Чтобы вы больше мне не писали, пойду читать на кухню и ждать, когда мама сварит овсянку.
Мы на пять месяцев купили «Геркулеса» – пачки стоят в стенном шкафу, и мама достанет одну, задумается на мгновение, прежде чем открыть, – точно это важное. Потом объяснит: если одну пачку откроешь, четыре останется, а я рассмеюсь – что же, теперь овсянки не купим, смешно. Сейчас выйду в магазин, сколько хочешь тебе пачек принесу. И вообще чего угодно принесу, «Пятёрочка»-то работает.
Но мама покачает головой – нет, не понимаешь.
Можно сколько угодно пачек принести, не в том дело. «Геркулес» всегда в продаже будет, если не случится чего-то совсем страшного, непоправимого.
Просто что будет, если мы действительно должны будем запастись самым важным – и не выпустят больше, всё, скажут, надо было раньше думать? Тогда будем сидеть над каждой пачкой, над каждым зёрнышком.
Ставлю телефон на беззвучку и иду на кухню.
На плите уже стоит молоко, разбавленное водой.
– Доброе утро, мам, – говорю.
Мама стоит в домашнем платье с короткими рукавами, с расчёсанными после бигудей волосами – получились волны, красивые. Отчего-то дома стала одеваться и краситься как на работу, не понимаю такого. Ей и в «Zoom» не с кем встретиться…
– Доброе. Будешь овсяную кашу?
– Буду. Что-то уже голодная, хотя всего два урока прошло. Ужас.
– Вы что, не ели ничего с папой?
– Да как-то нет. Кофе пили.
– Кофе на голодный желудок – просто прекрасно. У отца и так язва была.
– Не знала.
– В армии заработал. Он говорил. Какой-то нутряной жир там в перловку добавляли, мерзость.
– Только не перед едой давай. Какой ещё нутряной жир – разве есть такое?
– Сама же просила, чтоб не за едой.
– Язва, да… Ну так это когда было-то, – сажусь под форточку, на папино место.
– Там же не лечили. Вот и осталось на всё жизнь.
Что могло на двадцать пять лет остаться – или сколько лет назад он служил? Двадцать, не меньше. Не могу сосредоточиться и посчитать. А мама уже высыпала в кипящее молоко неполный стакан крупы.