Выключить моё видео
Шрифт:
Молчит в трубку, дышит.
– На Никитском бульваре, знаете? Нет? Вы ведь учительница литературы, вы все книжные знать должны. Куда ходите тогда?
– Я… ну, в «Дом книги» хожу, в «Читай-город»… А вообще-то бумажные давно не покупала, отвыкла.
– Понятно. Того Булгакова папа давно в библиотеку отдал, так что ничего теперь нет. Ну, из того, что вас интересует.
И нечего выпендриваться тогда. Читайте, читайте. Наверняка сама нихрена не читает, вот точно.
– Я смотрю, что ты очень необычный мальчик,
– Подождите, – перебиваю невежливо, бросаю телефон на стол, – началось, надо окно закрыть.
Но не закрываю, слушаю.
УВАЖАЕМЫЕ ЖИТЕЛИ И ГОСТИ ГОРОДА.
В СВЯЗИ С УГРОЗОЙ РАСПРОСТРАНЕНИЯ ИНФЕКЦИИ
НЕ ВЫХОДИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, ИЗ ДОМА.
ЕСЛИ ВЫ ВЫНУЖДЕНЫ ВЫЙТИ ИЗ ДОМА,
СОБЛЮДАЙТЕ МАСОЧНЫЙ РЕЖИМ,
ИСПОЛЬЗУЙТЕ СРЕДСТВА ИНДИВИДУАЛЬНОЙ ЗАЩИТЫ.
БЕРЕГИТЕ СЕБЯ И СВОИХ БЛИЗКИХ.
Всё?
Кажется, всё.
Возвращаюсь к столу, беру телефон.
– Извините. Всё равно ничего слышно бы не было. Они орут как полоумные.
– Ничего, – растерянно говорит она.
Интересно, ездят ли эти машины с громкоговорителями там, где София живёт? Наверняка. Она же здесь недалеко. Ребята видели, как она из подъезда выходит. Иногда с ней какой-то молодой мужик. И живут, снимают. И как только денег хватает? Папа всегда говорил, что если бы не своё жильё – пожалуй, туговато бы пришлось. Мама раньше тоже работала в школе – вела рисование. Ей не понравилось. Она же художник, без дураков. Но сейчас непременно начнётся – у тебя же мама педагог, пусть и бывший, должен понимать…
Должен сочувствовать.
Я сочувствую.
А мама давно не педагог, бросила это дело. И правильно. Звонила бы вот так же, бормотала жалко.
Не знаю, как сказать.
Не знаю, что сказать.
Мама говорила, что в школе отвратно было, – и я верю.
– Так вот, я в школе совсем недавно, поэтому я рассчитывала, – торопясь, негромко проговаривает, будто должна проговорить, – что ты отнесёшься лучше, не будешь уроки срывать.
– София Александровна, я ваших уроков не срывал. Если не умеете их вести – то чем же я виноват?
Закаменела. Замолчала.
– Хорошо. Хорошо, Илья. Я поняла.
– Ничего вы не поняли.
– Я поняла. Ты хочешь конфликта, войны…
– Какой войны, с вами?
С блондинистой невысокой женщиной?
Смешно.
– Хочу, чтобы меня оставили в покое, – говорю я и отключаюсь. Хватит, наслушался. Надо выходить. Что она там сама с собой останется – грустить, читать, к следующему уроку готовиться – и думать не хочу; пускай остаётся.
Про маму не вспомнила или просто не знала. И была охота про ерунду болтать.
Переоделся – чёрные джинсы, серая футболка без принта, толстовка сверху. Закатываю рукава – люблю, чтобы запястья были открыты, а пацаны аж до кончиков пальцев натягивают. Бред.
Беру из холодильника банку кваса и пью на ходу, стараясь аккуратно, а то на сером видны брызги.
Выхожу на улицу.
У подъезда сидят мелкие, наверное, двенадцатилетние, ржут, на меня оглядываются. Не припомню, чтобы в нашем подъезде кто-то из них жил, так что неясно, с какой стати ржут. Шугануть можно, но неохота связываться. Да и смелые, впятером сидят.
– Вас на балконе слышно, – всё равно говорю, – потише нельзя?
Мелкие потягиваются, переглядываются. Наконец, самый длинный, долговязый, похожий на пятнадцатилетнего, сплёвывает в траву и поднимает блёкло-голубые глаза. Под глазами синяки.
– А чё тебе, бля, мешаем? – равнодушно говорит долговязый.
– Мешаете, – останавливаюсь. Вру: никто не мешал, я и не слышал с балкона. Но теперь и не уйдёшь.
– Ну так вали, – так же тихо говорит долговязый; дружки поддерживают, ржут. Какая-то девка в короткой кофте, открывающей живот, громко смеётся и опускает голову на плечо долговязого. Эти старшие – есть ещё один полноватый, спокойный, остальные – совсем детишки. Но стою.
– А может, вам скорее свалить? Давайте, поднимайтесь все.
– Больше тебе ничего не надо?
– Ничего. Давай, бери свою девку и уматывай. Остальной детский сад пусть тоже валит.
Длинный отодвигает девку, поднимается. Сейчас уже видно, что он с меня ростом. Подходит близко, в полуметре останавливается.
– Дальше что?
– А ничего.
– А если мы? А?
Но не подходит, держится.
– Вас на меня не хватит.
– Ага, не хватит. А чего ты без маски – не боишься эту хрень подхватить?
– Нет.
– И мы не боимся. Мы специально вместе собираемся.
Всё ещё стоим друг напротив друга, но не так. Отчего-то внимательнее смотрю на них и понимаю – а я ведь пару лет назад так же стоял бы, разве что, может, не задирался, ушёл.
Но тут девчонка, поэтому длинный уйти не может.
Девчонка и дружки.
Но дружкам, может, не так важно.
Разве что совсем мелкому, наверное, пятикласснику.
– Специально? А вам ничего не говорят, что выходите? Школу-то не просто так отменили.
– Она вон в школу и так не ходила, – толстый кивает на девчонку в короткой кофточке, – всё больше по впискам шатается.
– Завались, – у девчонки голос осипший, – что ты меня перед людьми шалавой какой выставляешь.
Улыбаюсь. Долговязый не знает теперь, как перестать стоять напротив.
– Так все знают, что ты, Насть, шалава, что выставлять, – говорит долговязый, оборачиваясь.
Смеются. Девчонка матерится, толкает в плечо ближайшего шкета.
– Может, он ещё не знает, – толстый кивает на меня.