Выстрел на Большой Морской

Свечин Николай

— Про сыщиков бают, что они хужее разбойников. Мзду берут. А то кого заарестуют облыжно, а опосля за деньги выпускают.

— Есть и такие, — согласился со вздохом Лыков. — В семье не без урода. В любом деле есть люди честные и бесчестные. Но я вот не такой. Учитель мой, Павел Афанасьевич Благово, тоже. Друзья мои — Титус, Форосков. Я тебя с ними со всеми познакомлю. Не захочешь служить в полиции — не обижусь. Пристрою тебя к другому какому ремеслу. Главное — зарабатывать на жизнь честным трудом. Всё равно, каким, лишь бы честным. А не людей душить…

За разговорами они приехали. Мать Феди-Заломая, Платонида Ивановна Кундрюцкова, пожилая бедная вдова, обитала в угловой

каморке ветхого домика возле Пресненской заставы. Маленькая, подвижная, с добрым морщинистым лицом, она, увидев сыщика, первым делом поклонилась ему в ноги:

— Спасибо вам, господин Лыков, что принимаете участие в судьбе моего Феденьки. Прост он, и я проста; а люди-то вокруг лихи. Надобно ему при ком-то состоять, чтобы собственного разума набираться.

— Я, Платонида Ивановна, хочу взять вашего сына с собой, в Петербург. Здесь он пропадёт. Как, отпустите?

— В Петербург! — ахнула старушка. Села, чуть не разрыдалась, но взяла себя в руки. — Что ж. Лишь бы Феденьке там было хорошо. Вы уж его не бросайте!

— Я устрою его на службу и, как только он определится с жильём, то приедет сюда за вами.

— За мной? — недоверчиво спросила вдова.

— Да. Будете жить вместе с сыном в Петербурге. Вас что в Москве держит? Могилы родителей и мужа?

— Точно так, господин Лыков.

— Ради сына придётся чем-то пожертвовать. Ему жить да жить; а без матери плохо. Станете раз в год сюда наведываться. Зато Фёдор на глазах будет. А как женится да детишки пойдут, поможете их растить.

Тут Платонида Ивановна не выдержала и разрыдалась, но не от горя, а от умиления такой перспективой. Быстро успокоилась, благословила сына на отъезд и собрала его нехитрые вещи. Алексей оставил ей свой столичный адрес и десять рублей денег.

— Самое большее, на два месяца только прощаетесь, — ещё раз успокоил он старушку, и они с Фёдором уехали.

Оставив опять Заломая на квартире в Самотёке, Лыков покатил в Никитники к Горсткину. Туда же заглянул и Эффенбах.

— Ну, что, господа, давайте решать, что с Быковым делать будем, — заявил начальник отделения. — Давно бы пора его прекратить, но как? Митрополит крайне неохотно наказывает своих. Переведёт отца Николая в отдалённый приход — вот и будет всё его наказание!

— Я ему дам «неохотно», — пригрозил митрополиту Лыков. — Благово возмущён, он будет встречаться с Победоносцевым. Но нужны улики. Степан! Дай совет.

— Эх вы, сыскари хреновы, — вздохнул рогожец. — Никуда без Горсткина. А совет такой: брать Казистого с поличным.

— Это как? Он же сам на разбой не ходит. Предлагаешь накрыть его за фальсификацией чая?

— За это много не дадут, отмажется. Но Быков снабжает всем необходимым головорезов из каменоломни. У них налажено так: бандиты шлют списки, благочинный собирает посылку и выставляет счёт. Раз в месяц к нему приходит Иван Чуркин и они вдвоём сводят дебет с кредитом. Вот в этот момент и надо его брать. Представляете? Ввалится полиция, а благочинный со знаменитым душегубом коньяки распивают. На столе деньги, расчёты, списки… Вещи лежат краденые… Тут уж не отвертится!

— Да, это было бы здорово, — согласлся Эффенбах. — Но как узнать, когда именно они соберутся?

— Через дьячка.

— Через какого дьячка?

— Поясню. Есть у отца Николая дьячок при храме, Харлампием звать. Доверенное его лицо. Сволочь при этом неимоверная… Харлампий имеет одну тайную поганую страсть. Раз в неделю он, переодевшись, ходит в Драчёвку, в бардаки. И спрашивает там девочек помладьше. Одиннадцать-двенадцать годов чтоб было, старше его уже не возбуждают. И при этом, тварь, заражает их перелоем. [127]

127

Перелой —

триппер.

— Так-так-так! — заинтересованно произнёс Эффенбах. — На Драчёвке и восьмилетних могут предложить, за особую плату. Но и те, каких Харлампий заказывает, уже под статью подходят. Называется «растление девицы, не достигшей четырнадцати лет, если оное было сопровождаемо насилием». Статья 1449-я Уложения о наказаниях. От десяти до двенадцати лет каторги.

— Но он же без насилия! — возразил Горсткин.

— А мы сделаем с насилием и свидетелей найдём. Чтобы как следует пугануть. В какие заведения ходит твой Харлампий, не знаешь?

— К Варлиху, к Редкину.

— Очень хорошо! Редкин давно у меня в осведомителях. Возьмём негодяя на акте, составим протокол по 1449-й, а потом предложим сдать отца Николая. В обмен на смягчение протокола. Уберём «насилие» — получит только четыре года. Как думаешь, согласится?

— Ещё как согласится. Тогда Казистому крышка!

— Так ему и надо, — резюмировал Лыков. — Будет знать, как титулярных советников динамитом взрывать!

Посмеялись, и Лыков с Эффенбахом уехали на Мясницкую. До поезда оставалось три часа. Сыщики заперлись в кабинете, куда надворный советник вызвал только своего помощника Никодимова. Алексей стал диктовать им под запись всё, что успел увидеть и услышать в московских притонах за время своих поисков. Начал с описания двух беглых, встретившихся ему в «Каторге», причём Никодимов сразу опознал по приметам Ваську, которого сыщик посадил на буфет. Дале пошли подробности о Верлиоке, Шайтан-оглы, Осмачкине, Ваньке-Пане… Ни один агент Эффенбаха никогда не проникал в те страшные места, которые Лыков спокойно обошёл за неделю. Сыскарей интересовало всё: где бывает Верлиока, как поставалена охрана «Арбузовской крепости», сколько лет Ассигкриту и какие пакгаузы на Москва-реке принадлежат Гурию Осмачкину. Лыков рассказал, что вспомнил. Он умолчал только о своих земляках Зарине и Беседине; не хотелось ему, чтобы Эффенбах укатал в тюрьму «робингудов».

— Ну всё, Алексей, пора тебе на вокзал, — сказал на прощание главный московский сыщик. — Спасибо тебе. Весь гадюшник переворошил! Попробуем теперь провести уборку… Жду на коронацию!

Глава 29

Конец истории

Лыков сидел в квартире Благово и с наслаждением распивал чаи. Он только что вернулся из бани, где отмыл все тяжелые воспоминания о пребывании в катакомбах. Прислуга Аграфена Нестеровна разбирала на кухне его перепачканные в земле вещи. Брюки и рубаху чинить было уже бесполезно, чемарка и пальто остались в Ивановской пещере. Уцелели только барейка и жилет. Поскольку жалование у чинов девятого класса невелико, Алексей слёзно просил тётушку отмыть его имущество.

Московскому приобретению Лыкова было строго сказано, что он больше не Федя-Заломай, а Фёдор Кундрюцков. И что он временно поступает в услужение к Благово и поселяется в угловой комнате. Никакого месяца ждать не надо: послезавтра Фёдор на один день возвращается в Москву, забирает мать и приезжает вместе с ней. Пока они живут на Театральной улице, а там будет видно. Специально нанятый отставной унтер начинает учить парня грамоте; а это такой строгости человек, что у него все выучиваются… Благово, когда услышал от Алексея в подробностях историю о поведении хлопца в подземельи, полюбил простака и тоже принял над ним шефство.