Вызывной канал
Шрифт:
— Бунтовщик? Что, не ты? Ладно, ступай пока. Но смотри у меня! Сам знаешь, бича — немерено. Визу тебе когда подтверждать? Вот и я говорю: могут не подтвердить.
Завывала метель за каютным иллюминатором. Тускло тлел надкоечник. Третий, лежа, читал все тот же «Вокруг света».
Перевернутая страница.
На палубе «Св. Анны» идут приготовления. Лают собаки. Промысловики, Пожилой и Молодой и другие, готовят нарты и байдары, укладывают провизию, проверяют карабины. В каюткомпаниии лихорадочно пишутся письма. Дверь в капитанскую каюту приоткрыта. Капитан вслух зачитывает Третьему свой рапорт гидрографическому управлению:
— …Старшим пешей партии мною назначен штурман Альбанов, с коим намерен передать сей рапорт Вашему превосходительству. Борт шхуны «Св. Анна», 1914…
Снова каюткомпания. Среди пишущих письма и единственная женщина в экипаже. Старомодная прическа начала века, похожая на луковицу, меховая безрукавка поверх блузы с широкими, стянутыми в манжетах рукавами. Женщина отрывается от письма. Никакая она не Ерминия Жданко — Ритуля. Ритуля без своего пышущего здоровьем румянца. Черты лица заострились. Отрешенно трет замаранный чернилами палец. Третий случайно прочитывает начало ее письма: «Милый папа"! Я верю, все еще образуется…» Папа Ерминии был полный адмирал, начальник гидрографического управления.
Перевернутая страница.
Партия Альбанова уже на льду. Идти вызвалось 13 человек. Идут медленно, волочат за собой груженые байдарами и провизией нарты. Оглядываются на силуэт скованной льдами шхуны. Оглянувшись в последний раз, Третий видит на месте шхуны свой затертый льдами отстойный «тропик». По накатанной лыжне кто-то быстро нагоняет партию.
Юрасик. За спиной у него большой термос. Принес уходящим последний горячий обед.
Перевернутая страница.
Партия идет дальше. Юрасик, оставаясь на месте, снимает шапку и смотрит им вслед и ни с того, ни с сего кричит вдогонку:
— И огородами, огородами!
Все так же завывал ветер в снастях. Третий курил, прячась за надстройкой. Штормовое предупреждение. Ковш порта под завязку был забит сейнерами местного флота. Сейнера стояли борт к борту, обоймами по восемь-десять бортов. Воды под ними уже не было видно. Из камбузных печек летели гарь и копоть. Прели и слегка дымились сваленные на кормах зеленые невода. Трепетали на ветру грязные вымпела с желтой рыбацкой каймой по краю красных треугольных полотнищ. С высоты борта «тропика» было видно, что на ближайшем сейнеришке уже начали провожать старый год. Прямо на палубе, перед рубкой, наяривала (представьте себе) настоящая гармонь и хмельные рыбачки отплясывали матросский танец яблочко с криками «эх, мать!» под подначивания соседей. Из открытой двери в надстройке, светящейся голубым, слышались новогодние телеостроты Ширвиндта и Державина.
Об ногу Третьего потерлась рыжая сука по кличке Машка. Стала поскуливать и тянуть его за штанину. Просилась внутрь. Третий почесал суку за ухом. С причала раздавался лай какой-то Машкиной врагини. Машка освободилась от штанины и пару раз подала голос.
— Брось ее, Маня, — посоветовал Третий.
— Скоро и у нас конуру отнимут. Где жить и на кого лаять станем? Пошли в каюту.
Машка воспитанно села за порогом.
— Без китайских церемоний. Заходи, — разрешил Третий.
Он выдвинул из-под койки встроенный ящик и, раздумывая, смотрел на последнюю банку консервов.
— Ладно, в новом году соображать будем, — решил Третий и вспорол банку китайской стены шкерочным ножом.
Вместо ветчины в банке оказалась плотная, аккуратно уложенная пачка бумаг. Сверху — «Рапортъ». Третий моргнул, снимая наваждение. Ветчина снова стала ветчиной. Третий стал есть с куска хлеба, отдав Машке половину китайской стены вместе с банкой. Оба немилосердно чавкали. Третий бросил кипятильник в банку с водой и укутался в одеяло.
Перевернутая страница.
Палатка среди льдов. Третий просыпается от холода под тем же клетчатым казенным одеялом. Люди спят вповалку, сбившись поближе друг к другу. Третий ощупывает пустоту за спиной. Соседа нет. Выбирается из платки. Никого. Следом за ним просыпается Пожилой. Третий идет вокруг палатки и натыкается на свежую, но уже заносимую поземкой лыжню. Возвращается к палатке.
— Нарты, две пары лыж, коробка патронов, два карабина, жратва. Да, проверь еще консерву свою с почтой… — доложил Пожилой.
— Кто?
— Конрад и еще один.
Свет в каюте неожиданно погас. Машка обеспокоенно зарычала.
— Ша, Маша. Посмотрим, — успокоил ее Третий. — Опять береговое питание вырубили.
В гулком коридоре пустого парохода послышались человеческие голоса, блеснул огонек, кидая на переборки причудливые тени. Потом опять была темнота и чертыхания. Кто-то блудил по лабиринту темного судна, присвечивая себе спичками.
— Да если б не толпа, на биче и сдохнуть можно. Ты долги бичевские часто отдавал? Правильно. Сегодня ты при деньгах, завтра я. Какие тут долги. Вернешься из рейса — устроишь праздник желудка корешам отощавшим. Вот и весь твой долг… — расфилософствовался один из блуждающих голосов.
— Стой, стрелять буду, — честно предупредил Третий.
— Стою, — пообещал голос.
— Стреляю, — ответил Третий.
И тут кто-то прыгнул на него со спины, пытаясь повалить. Спичка снова вспыхнула, высветив две фигуры налетчиков.
— Машины на товсь! Вира якорь! Курс на Стамбул! — орали налетчики.
Машка, лая, бросилась на защиту Третьего.
И тут зажегся свет. Юрасик, сидя верхом на рухнувшем Корефуле, выкручивал ему руку, отбиваясь от наседавшей Машки. Философствующий же голос принадлежал ОМ1.
— А мы думали, ты дрыхнешь, как порядочный вахтенный, — сказал ОМ1.
— Понимаешь, Шура, насмотрелись новостей и решили твой «Южный Крест» на Стамбул угнать. Чем он хуже авиалайнера? — объяснил Корефуля, пока Юрасик продолжал отбиваться от Машки.
— Фу, дура. Пусть вместе с нами угоняют.
В каюте Юрасик высыпал на стол мандарины.
— Видел, да? «Задор», маленький такой карабэл знаешь, да? Поти, Батуми, Цихисдзири знаешь, да? Они не хамса ловят, они ловят, вот, — мандарин.