Взорвать Манхэттен
Шрифт:
– Думаю, процентов тридцать отрежут экспертные оценки, - говорю я нейтральным тоном, а затем, взяв из золоченой коробочки на столе чистый листок бумаги, пишу на нем цифру, должную подогреть усилия сенатора.
Он мелко трясет головой и, вздыхая, с чувством произносит:
– Я согласен с такой постановкой вопроса…
Мы крепко жмем руки, любуясь друг другом и едва не погружаясь во взаимные объятья, что было бы чересчур, как понимаем обоюдно.
Уже на прощанье он сует мне какое-то письмецо с просьбой помочь от щедрот фонду по поддержанию индейских резерваций, и я обещаю разобраться с данным вопросом, хотя, едва увидев письмецо, принимаю решение затаскать и, в итоге, похоронить его в недрах моих инстанций, сославшись впоследствии на нерадивость сотрудников. Содрать с меня вдогонку на свои политические очки Брайсу вряд ли удастся.
Верткий вообще-то парень. Как свежий червяк. По-моему, он гомик. Я сужу по той порывистой теплоте, с которой относится ко мне его жена, хотя встречаемся мы с ней редко и, как правило, на приемах. У них явно сложные отношения, отдающие вынужденной терпимостью друг к другу. Настолько же я терпим к сенатору при всей своей брезгливости к нему. Настолько же, кстати, терпим и к собственной персоне.
Я часто задумываюсь о себе, об Америке, о правоте своего дела. Я развиваю то, что ныне именуется глобализмом, развиваю его во имя спасения и могущества Родины. Но глобализм отрицает патриотизм. Транснациональные корпорации чужды традиций, а их я чту. Но мне нужна лишь эффективность, а не верность работников, привязанных к государству. Я руководствуюсь лишь биржевыми курсами и капиталовложениями. Я - консерватор, возглавляющий шествие нигилистов. Я бы упразднил ВТО, возвратившись к двухсторонним торговым договорам, я бы пресек расширение НАТО, превратившегося из средства защиты в инструмент нападения и заставившего тех же сербов вспомнить времена фашистской оккупации, я бы прекратил финансирование обороны наших союзников, предоставив им тратить на это собственные деньги, я бы воздержался от участия в распрях иных стран, ибо пора вспомнить, что мы - республика, а не империя, а все империи распадались, когда влезали в войны, не касающиеся их прямых интересов. Но мои благие намерения тщетны в такой же мере, в какой никчемны призывы отказаться от губящих природу автомобилей. Другое дело, грустно, когда в душе тебе противны автомобили, а ты управляешь заводом, их создающим. И не очень-то хочешь ходить пешком.
От сенатора я отправляюсь в наш раззолоченный особняк. Едва моя машина въезжает в ворота, во дворе появляется гибкий, подтянутый Ричард. Он всегда выглядит, как жених на венчании. Набриолиненные темные волосы уложены ровной волной, белая сорочка слепит глаза, галстук, словно с витрины, синева выбритого волевого подбородка с трещиной ямки приводит к мысли о фунтах потраченной им за его жизнь мыльной пены, а запах дорогого одеколона настырен и резок. Он столь идеален в своей чистоплотности, что после долгого общения с ним хочется понюхать скунса.
Протягивает мне руку. Ладонь его чиста, суха и прохладна.
Ричард превосходный полицейский профессионал, и мне стоило большого труда убедить его покинуть службу, отказавшись от блестящей, наверняка, карьеры. Хотя тут я могу ошибаться. В отличие от своих коллег копов, стада туповатого, и, в большинстве своем законопослушного, ему присущи авантюризм, независимость и инициатива, - качества, необходимые разведчику. То есть тому типу людей, с кем я работал лучшие годы своей жизни. Наверное, именно эти свойства его характера и внушили мне симпатии к нему. Дуболом в службе моей безопасности мне не нужен. Мне необходим человек, способный в любой момент выполнить деликатные поручения. То есть, те, что выходят за рамки закона. И подобного рода поручения Ричарда никогда не смущали.
Мы проходим в мой кабинет, ощутимо посвежевший после ремонта. Все оттерто, отмыто, в воздухе, правда, еще сквозит душком лака и краски, но через неделю это пройдет.
Ричард показывает мне несколько досье на ведущих менеджеров с последними результатами негласного наблюдения за ними, и с полчаса мы раскладываем пасьянсы из человеческих слабостей и пороков.
Затем я даю ему задание выяснить все детали организации службы безопасности Пратта и взвесить возможности технической разведки в его помещениях. Думая при этом об Алисе и о том, каким образом провести совместные действия в отношении ее ненавистного муженька. Свои стратегические замыслы я не раскрываю Ричарду даже намеком. Он должен знать только то, что должен знать. Как и начальник моей технической разведки и контрразведки, с кем у Ричарда хронический антагонизм. Весьма устраивающий меня, ибо, если бы эти субчики спелись, Бог ведает, что из такого содружества вышло.
Я вовремя вспоминаю, что нуждаюсь в наличных. И лезу в сейф за зеркалом, в свое надежнейшее хранилище.
Когда зеркальная гладь в бронзовой окантовке отодвигается в сторону, я протираю глаза, не веря, что передо мной следы варварского взлома надежной дверцы, хранящей за собой… о, Боже, саму мою жизнь!
Я пугаюсь той мысли, что сошел с ума. Я не верю в реальность. Я дергаю ручку на себя, пытаюсь подлезть ногтями под край исполосованного какой-то пилой металла, но все мои усилия тщетны, - дверца словно заклинена.
Остается глупо надеяться, что неведомые злоумышленники так и не добрались до содержимого стального ящика.
Едва преодолевая дурноту, я ору в телефон секретарше, чтобы ко мне вызвали Ричарда.
Далее начинается кутерьма с появлением в кабинете разнообразных персонажей, и заканчивается она тем, что изувеченную дверцу отделяют с помощью какого-то рычага от сейфа.
После чего я убеждаюсь в очевидном кошмаре: пропали диски.
Диски и деньги. Остались папки с оригиналами тех документов, за которые мои враги, в частности, тот же Пратт, удавились бы, а значит, дело пахнет обыкновенной кражей.
Диски хранились в вычурной кожаной коробке с золотым запором; вор вполне мог принять ее за футляр для драгоценностей.
Лучше бы, если там таковые и находились! Дело обошлось бы легкой досадой. А сейчас я в полнейшем отчаянии, ибо, всплыви этот компромат где-либо, жизнь моя не стоит затертого цента.
– Пропали важнейшие материалы, - ледяным тоном сообщаю я Ричарду. – Их появление на стороне… Продолжать дальше? Или вы без того представляете себе степень ответственности персоны, отвечающей за безопасность данного помещения?
Я вижу, как его белоснежная рубашка сереет от обильного пота, хотя я включил кондиционер, и в кабинете ощутимо прохладно. Пот выступает у него на побледневшем лбу и струится из корней волос, тускнеющих и слипающихся как на дожде. Побледнели даже синеватые выбритости, и, может, к завтрашнему утру он начнет седеть. Впервые, кстати, от него пахнуло чем-то ему несвойственным. И тут я понимаю, что это запах источаемого им ужаса. И начинаю видеть ситуацию уже его глазами. Устремленными на меня. А мои глаза – глаза василиска. Когда я в гневе, и это мне говорили многие, глаза у меня темнеют и источают такую угрозу, что отпетым висельникам делается не по себе. А голос становится низким, хриплым и завораживающим, как у демона. А физиономия превращается в маску.
Ричарду неведомы мои размышления. Но ему ведомо то, что в лучшем случае он окажется на улице без средств к существованию и без малейшей перспективы устроиться где-либо, а в худшем… О, тут существует целая коллекция вариантов, один хлеще другого…
– Это тот русский эмигрант, - безжизненным голосом говорит он. – Тот, что занимался паркетом. Помните… он делал ремонт в вашем доме…
– Понятное дело! Виноват я, - киваю, испепеляя его взглядом.
– Сейчас мы просмотрим все дежурные пленки. Имею в виду наружные камеры и камеры в коридорах. Все встанет на свои места.