Взрыв на макаронной фабрике
Шрифт:
– А-а… Так ведь я уже сообщила. Правда, не знаю, как Филипчук среагировал.
Тенгиз достал из кармана сотовый и быстро набрал номер.
– Филипчук? Гогочия беспокоит. Тебе сигнал о трупе поступал?.. Группу выслал?.. Ага, ясно. А кто сегодня у вас на экспертизе?.. Все, понял, дорогой. Отбой.
– Ну что?! – не утерпела я.
Гогочия махнул рукой и снова запикал кнопками.
– Семеныч, ты? Здравствуй, дорогой!.. Да, я. Узнал, генацвале, молодец! Слушай, вопрос к тебе: ты сегодня на труп выезжал?.. А, сейчас там. Ну, ты мне отпечаточки подгони, лады? Спасибо,
Гогочия отключился и победоносно посмотрел на меня.
– Бригада там работает, – обрадовал трупный доктор. – Отпечатки скоро будут. Сравним.
– Отлично! – просияла я. – Ты помнишь, что к вечеру у меня должны быть результаты?
– Так точно, начальник! С тебя компьютер, – напомнил Тенгиз и покинул салон.
Внезапно я почувствовала, что безумно устала. Очень хотелось очутиться в ванной, закрыть глаза и ни о чем не думать.
– Все, дорогая, домой! – громко скомандовала я себе и завела двигатель.
…Мужское народонаселение родного дома встретило меня в полном составе: мрачный и голодный Алексеев, голодный и мрачный Веник, голодный, но еще сохранивший способность вяло улыбаться Рассел и Рудольф. Песик был единственным существом, которое обрадовалось моему появлению. Остальные молчали, как египетские мумии, и буравили меня тяжелыми взглядами.
Почему молчал Ромка, понятно! Бедный супруг явился домой с работы, а ужина, приготовленного заботливой женой, нет. Впрочем, самой жены – тоже. Веник молчал за компанию, это ясно. А вот почему безмолвствовал янки? Может, решил проявить солидарность с русскими мужиками? У них там, в Америке, сплошная эмансипация. Заокеанские мужчины боятся лишний раз глаза поднять на женщин – по судам затаскают за сексуальные домогательства! А у нас слабый пол до сих пор угнетен. Ладно, тогда уж и я поддержу американских женщин в борьбе за свои права и побуду немного феминисткой.
– Мальчики, привет! – преувеличенно радостно поздоровалась я. – Как дела? Ой, а я так устала, так устала! Пойду приму душ, а вы пока над ужином поколдуйте, ладненько? Да, кстати, ничего жирного и тяжелого мне не готовьте – на ночь переедать нельзя. Лучше уж салатик какой-нибудь и кефирчик. Ну, пока, мои сладкие!
Я вытянула губы трубочкой, послала оторопевшим ребятам воздушный поцелуй и скрылась в ванной.
В пенной водичке я наконец обрела счастливую возможность расслабиться и даже, кажется, задремала. В голове то и дело мелькали какие-то мысли, точнее, их огрызки. Собрать их не было никакой возможности, да и желания, признаться, тоже. Из состояния блаженства меня вывел телефонный звонок. Я нащупала рукой трубку радиотелефона, предусмотрительно захваченную с собой, и томно промурлы-кала:
– Слушаю…
– Привет, красавица! – поздоровался Гогочия. Радости в его голосе не чувствовалось.
Я с сожалением вернулась в действительность.
– Привет, Тенгиз. Что новенького?
– Что у тебя с мобильником? – Эксперт проигнорировал мой вопрос. – Звоню, звоню, а телефонная барышня говорит, что ты недоступна.
– Батарея, наверное, разрядилась. Так какие новости?
Гогочия немного помолчал.
– Жень, ты с Ромкой уже говорила насчет компьютера? – вернулся он к волнующей его теме.
– А ты мне о результатах экспертизы доложил? – не осталась я в долгу.
Тенгиз что-то проворчал по-грузински и снова замолчал. Вообще-то Гогочия редко говорит на родном языке. В основном это происходит в минуты сильного душевного волнения или недовольства. Однако в последнее время это стало случаться все чаще и чаще. Придется, видимо, мне выучить грузинский: терпеть не могу, когда не понимаю собеседника.
– Между прочим, это неприлично! – возмутилась я.
– Что неприлично? – опешил приятель.
– Во-первых, ругаться, а во-вторых, ругаться на иностранном языке, которого я не знаю. Но я человек добрый. У меня в груди, как говорил Остап Бендер, бьется большое сердце. Как у теленка. Докладывай, дорогой!
Опять последовала витиеватая грузинская тирада.
– Ой, прости, Жень! – поспешно извинился Тенгиз. – Это я от переживаний.
– Да? – искренне удивилась я. – Надо же, какой ты у нас чувствительный! Я и не знала…
– И ничего не чувствительный! – обиделся Гогочия. – Просто работа эта чертова достала! В отпуск хочу! К морю! У меня мама старенькая…
Тут уж я перепугалась по-настоящему. Дело в том, что Тенгиз безумно любит свою работу. У него, можно так сказать, с ней бурный и продолжительный роман. И ни разу за время нашего знакомства я не слышала от него таких заявлений. Ковыряться в трупах, сличать отпечатки пальцев, проводить самые невероятные экспертизы – все это было для Тенгиза не просто работой. Это было его жизнью. И вот теперь виртуоз своего дела хочет домой к маме. Детский сад, честное слово!
– Да ладно, Жень! – Тенгиз почувствовал мою растерянность. – Не обращай внимания. Устал я что-то, вот и все.
– Жениться тебе надо, – посоветовала я приятелю.
– Нет уж, спасибо! Вдруг попадется такая же любительница криминальных приключений и трупов, как ты! Уж лучше я так как-нибудь перекантуюсь!
– Ну-ну, – хмыкнула я. – Кантуйся. Давай-ка, Тенгизик, ближе к делу.
– К делу так к делу. Хочу тебя обрадовать. Или огорчить. Это уж как получится. Короче говоря, отпечатков в квартире инвалида…
– Моти. Матвея.
– Тебе лучше знать. Так вот, отпечатков не найдено. Работал, видимо, профессионал. А вот на пивной бутылке кое-что обнаружилось…
– Что? – внезапно севшим голосом просипела я.
– А то! И на бутылке, и на тех банно-бритвенных причиндалах, что ты мне передала…
Эксперт взял паузу по системе Станиславского, явно испытывая мое терпение. Его у меня совсем мало, нервная система истощена, поэтому я быстро сдалась.
– Я убью тебя, мамой клянусь! – рявкнула я. – Говори же, ну!
– Они полностью идентичны, – спокойно закончил Гогочия.
Вот это да! Что же выходит? Банно-бритвенные причиндалы, как выразился Тенгиз, я взяла в съемной квартире Родиона, а бутылку из-под пива – у Моти. Откуда ей там взяться? Когда мы с Расселом были у Матвея, парень обмолвился, что спиртное не употребляет ни в каком виде: ни в крепком, ни в слабом.