Я боялся - пока был живой
Шрифт:
– Ладно тебе каркать, - мрачно заворчал Паленый.
– Говори, что делать будем? Может быть, заляжем на дно пока?
– Не пори ерунды! Куда мы денемся? При таких раскладах свои же сдадут. Прижмут их как положено, они нами и откупятся. Да и пасут нас уже наврняка, чтобы не слиняли. Там тоже не дураки сидят, сам знаешь. Так что выход теперь один-единственный: найти этих фраеров и бумаги, да как можно скорее, пока до них Капустин не добрался, или еще кто. Если просочится информация об утрате, то за этими листочками такая охота начнется, что
– Где же искать этих фраеров?
– Жить захочешь - найдешь. Давай, поднимай братков. Всех поднимай! Звони во все концы, проси помощи, забрось там, что в долгу не останемся. Будем искать - будем жить.
Паленый подсел к телефону, завертел диск.
Платон встал, подошел к окну, посмотрел в задернутые занавески, и сказал:
– Надо бы, кстати, еще разок заглянуть на ту квартиру, пошарить, посмотреть, что там и как...
– Засада там, вот что там, - фыркнул Паленый...
А в той самой квартире, про которую шел разговор, капитан Крякин вскочил с кровати, словно его ветром сдуло, быстро расправил складки на одеяле, подушку, одернул пиджак.
– Ну, что я говорил?
– хлопнул себя по ляжке смотревший в окно Стукалец.
– Дает Капустин Алютенку и Антоновичу втык по всей форме. Отправил их к машине. Ну, будет им теперь на орехи, что касается службы, здесь с Капустиным шутки плохи. Так-то он - душа человек, но что касается службы - серьезный мужик!
Раздался условный стук в двери.
Крякин челночком метнулся к дверям и распахнул их.
– Почему открываешь, не спрашивая?
– проворчал Капустин, впрочем, не очень строго, быстро проходя в квартиру.
– В окно вас увидел, - не моргнув глазом, ответил Крякин, пожимая руку Козлову.
– Сам увидел, или тебе Стукалец сообщил?
– хитро прищурился Капустин.
– Сам увидел, - преданно глядя в глаза начальству, ответил Крякин. Сами можете посмотреть - на кровати ни одной складочки.
– Вот то-то, что ни одной, а вчера, когда мы осматривали квартиру, постель была помята. Значит - что? Значит, кто-то ее расправил. А зачем? Ты как думаешь, Крякин? Что тебе подсказывает интуиция, дедукция, и прочее мышление? Чтобы в последний раз, понял?! Ладно, вы наблюдайте за улицей, а мы тут с Козловым еще разок посмотрим, поколдуем, покумекаем, что да как.
Крякин и Стукалец замерли у окна, Капустин с Козловым взялись обследовать квартиру.
Они сидели на корточках перед пятнами крови, ползали на коленях перед контурами тел, очерченных мелом, стукались лбами, о чем-то яростно спорили, отчаянно жестикулируя и тыча пальцами в пол перед собой.
Вскакивали, подбегали к столу, что-то рисовали на бумаге, чертили какие-то схемы, комкали бумажки и опять бухали коленками об пол...
– Ничего себе парочка!
– покачал головой у окна Стукалец, улыбаясь во весь рот.
К окну подошел разгоряченный спорами Капустин, выглянул через плечо Стукальца во двор.
Во дворе, напротив машины, в которой сидели Алютенок и Антонович, стояла инвалидная коляска. В коляске сидел мужик, укрытый пледом, очень старым, потертым и выцветшим. На мужике была милицейская форма без знаков различия. Форма была совсем старая и ветхая, как и плед.
За спинку кресла держался двумя руками второй мужичок, тоже в вылинявшей и потрепанной милицейской форме. Мужичок был слепой, в черных очках. Но почему-то под очками у него один глаз был перевязан ослепительно белым бинтом, на который даже больно было долго смотреть - начинало резать глаза.
Мужички что-то клянчили у сидящих в машине оперов, которые пребывали в мрачном расположении духа, в ожидании последствий после выволочки, устроенной им Капустиным. Они махали на мужичков руками, ругались, пытаясь закрыть в машине окошки, но мужички не отставали, и опера, плюнув, выгребли содержимое карманов и отдали все калекам.
Те тут же униженно раскланялись, как заводные болванчики. Потом тот, который сидел под пледом в коляске, развернулся к машине спиной.
Слепой повернулся следом за ним.
Тот, который сидел в коляске, поднял голову к окнам и заорал:
– Уважаемые гражданы! Помогите кто чем может заслужонным защитникам правопорядка! Мы пострадали, защищая ваши уют и покой! Мы обезглазели и обезножили! Мы спим днем в трубах крематория, которые нагреваются за ночь! Мы питаемся собачьими экскрементами! Общество, которое мы отважно защищали, выплюнуло нас, даже не разжевав! Помогите, кто чем может, гражданы!
Он остановился, перевел дух. Оглядел, задрав голову, оставшиеся наглухо закрытыми, молчащие окна, горестно вздохнул, откуда-то из кармана выудил губную гармошку, и заныл на ней мелодию, до боли похожую на плач шарманки.
Слепой сделал шаг вперед, вытянул руку и заголосил, гнусаво и плаксиво:
– А сейчас, гражданы - пестня! Пестня называется: "Вальс-отчаяние" имени несчастного, безногого Гертрудия!
Он закончил, всхлипнул, а безногий вытащил изо рта губную гармошку и завыл-запел:
– Ох, и жизнь пошла,
словно в сказочке!
Эх, брррраточек,
не торрррмози!
Довези меня
на колясочке,
до обрыва меня
довези!
Эти два милиционера-оборванца, несчастные инвалиды, являли собой настолько нелепейшую пару, что Капустин протер глаза.
А когда он их открыл, то увидел во дворе двух огромных мужиков, которые вносили в арку гигантских размеров шкаф.
С их появлением двор стал и вовсе похож на картину Питера Брейгеля, а еще больше, на безумную фантазию Иеронима Босха.
Два мужика, невероятных габаритов, которые неспешно и деловито волокли апокалиптический шкаф, два живописных оборванца в обносках милицейской формы, растерзанные, грязные, один под каким-то чудовищно ободранным пледом, второй слепой, в темных очках, но с белой марлевой повязкой на грязной роже под темными очками, странно похожими на круглые очки сварщика.