Я был похоронен заживо. Записки дивизионного разведчика
Шрифт:
Разделись и залезли под мягкое стеганое одеяло. Затаив дыхание, ждем, когда потушат лампу в соседней комнате. Там укладывались спать хозяева дома. Лампу еще не задули, как открывается дверь, входит хозяин дома в кальсонах и ложится на односпальную кровать в нашей комнате. Наши надежды рухнули. Но не совсем, где-то еще что-то теплилось. Не спим.
Внезапно две короткие очереди немецкого автомата «шмайссер». Вскакиваем, одеваемся. Хватаю свой наган с четырьмя патронами. Выбегаю в сени и затаиваюсь у входной двери. Тихо. От холода и нервного напряжения по телу пробегает дрожь. Возвращаюсь в комнату. Сергей сидит на кровати. Хозяин спит или делает вид, что спит. Решили спать по очереди по два часа. Хозяйка поднялась задолго до рассвета и ушла из дома. С рассветом стали собираться в дорогу и мы. Оказывается, хозяйка доила коров. Она выставила нам ведро пенящегося парного молока. Обманщица же так и не вышла.
Выпив по кружке молока, прощаемся с хозяйкой, хозяин куда-то исчез, и бежим на дорогу. Надо ловить попутный транспорт, догонять полк. Видим стоящую на дороге машину, груженную бочками. Подбегаем, просим хозяина машины подвезти. Тот дает «добро». И в это время слышим: «Петр, торбинка, Петр, торбинка». Оборачиваемся. Метрах в двухстах бежит наша «очкарик», размахивая моей полевой сумкой. Бросаюсь к ней навстречу. В это время машина трогается, и я только вижу, как Сергей переносит через борт вторую ногу.
Машину пришлось ждать долго. На дороге обогнал старшину своего управления дивизиона Защепина с тремя конными повозками и кузней. Первая деревня на территории Германии горела [7] . Пламя охватило половину деревни. Густые клубы дыма закрывали горизонт. Сергея нашел в штабе 29-го гв. стрелкового полка, разместившегося в просторном доме в уцелевшей части деревни. Может быть, и уцелевшей благодаря этому, поскольку мы слышали, что деревня была оставлена немецкой армией в целости. В штабе сидело и суетилось множество офицеров и их денщиков. И все почему-то курили. Подышали мы табачным дымом, но делать здесь больше было нечего, и мы отправились искать своего старшину с кухней. Уже сгущались вечерние сумерки, а мы за весь день только и выпили по кружке молока. Встретили старшину. Нашли пустой дом с сараями и обнесенным забором двором. Пока хозяйственники распрягали лошадей и занимались другими хозяйственными делами, мы с Сергеем вошли в дом.
7
События, изложенные в следующем эпизоде, описаны также в отдельном рассказе «Немецкая армия отступает…» (файл 05. Воспоминания – Немецкая армия отступает. doc) и размещены на веб-сайте М.С. Солонина весной 2010 г.
Весь дом состоял из двух больших комнат с двумя входными дверями. Одна с улицы, другая со двора. В комнате все было перевернуто. Кресла, стулья и шкафы лежали на полу. Постельные принадлежности и одежда грудами лежали тут же. Расчистив проход, поставили на ноги диван и сели на него ожидать ужина. Солнце уже село за горизонт, и в доме был полумрак. Осветить комнату нам было нечем, а искать лампы у хозяев нам не хотелось. Не хотелось и говорить. Кажется, уже все за три года переговорили. Я пишу «три года», потому, что Сережа попал к нам из госпиталя после ранения в грудь уже в январе 1942 года.
Внезапно рывком открывается входная дверь из тамбура со стороны улицы, и два солдата вталкивают в комнату девушку, с закутанной в большой шерстяной шарф головой. Увидев нас, солдаты шарахнулись назад, захлопнув за собой дверь. Я поднялся и подошел к пленнице. Она вся дрожала. Слезы лились ручьями. Под глазами большие синяки. Я подумал: бедная женщина. На вид она выглядела лет на сорок. С великим трудом успокоили ее, усадили на диван. На своем языке и на пальцах она нам рассказала, что ей 18 лет. Что ее отняли у мамы. Что русские солдаты всех насилуют и убивают.
Ночью вести ее домой было опасно. Можно попасть в руки таким же бандитам, как и те, у кого в руках она побывала. А она нам сказала, что ее за день изнасиловали десять человек. Грозила и другая опасность – можно было попасть на офицера, который не будет разбираться, куда и для чего водят по деревне немку. Решили оставить ее здесь до утра. Я уже вошел к ней в доверие (разговаривал с ней я), слезы высохли, и она успокоилась. Но тут открывается дверь со двора, и с двумя лампами в комнату вваливается команда старшины. В том числе и сам старшина Защепин, уроженец Казахстана, ничуть не похожий на русского, и с ним два казаха, причем один почти двухметрового роста. Немка сразу съежилась и бросилась в дверь. Поймал я ее в тамбуре. Она опять разрыдалась и дрожала всем телом. На мой вопрос «Warum?» она ответила, что все эти солдаты будут ее «fick-fick». Чуть успокоилась и вернулась в комнату только после того, как я дал слово, что ее никто не тронет.
Старшина со своей командой навели кое-какой порядок в одной из комнат. Поставили длинный стол. Повар принес ужин. Посадил за стол и пленницу. Стали разливать по мискам, а в это время старик-сапожник сходил во двор и достал из повозки кусок соленого, в палец толщиной, шпика и кусок хлеба и дал его немке. Не знаю, или она была очень голодна, или просто боялась попасть в немилость, но надо было видеть, с каким усердием она его рвала зубами. Уже во время ужина слышу, как верзила-казах, кстати, совершенно неграмотный, бывший инструктор райкома партии, сказал: «Ну, сегодня поработаем».
Спать устроились на кровати и на полу, подстелив содержимое шкафов. Немку положили спать на диван. Сам, чтобы охранять ее от набегов, стал укладываться рядом на кровати. Слышу, зовет: «Пэтр, Пэтр». Подхожу. Говорит и показывает, чтобы ложился на диване. Поколебался мгновение и согласился, а позже убедился, насколько она было дальновиднее меня. Ночью меня два раза будил казах-ездовой, бывший инструктор. Он дергал меня за ногу и, когда я просыпался, ворчал, что надо бы и другим дать немку. Получив в ответ «ласковое слово», он еще некоторое время стоял и ворчал, обвиняя русского человека, которому немецкой п… жалко.
Утром, позавтракав, пока хозяйственники запрягали лошадей, я довел девушку до ворот ее дома. Она со слезами на глазах просила меня зайти, чтобы получить благодарность от матери. Но я не зашел, а теперь жалею, что не запомнил ее имя и название деревни. Тогда мы не думали, что выживем, а тем более доживем до такого возраста, что и немцы станут нашими друзьями, и съездить в Германию можно будет почти так же легко, как в любой наш город.
Следующим на маршруте был маленький город Уж-Дойч. Выходим на площадь в центре городка. Гражданского населения не видно, а несколько человек военных, остановившись, смотрят на крышу стоящего метрах в ста торцом к площади дома. Остановились и мы. На крыше ничего не видим. Спрашиваем, куда они смотрят. Оказывается, выстрелом с чердака дома на площади был только что убит офицер. А в сторону площади несколько человек наших солдат вели размахивающую руками и что-то кричавшую на немецком языке девушку. Тут же несли и винтовку с оптическим прицелом. Перешли площадь и увидели еще более жуткую сцену. Прямо перед нами на крыльцо дома офицер без шинели, с одним просветом на погонах, вывел мужчину. Тот все пытался что-то объяснить. Что-то быстро-быстро говорил, жестикулируя руками. Офицер тут же, у самой двери, выстрелом в голову убивает немца. Старик падает на крыльцо. Офицер, мельком взглянув на убитого, скрывается за дверью.
Нам уже известно, что армия получила горючее. Значит, скоро нас догонит наш полк. Знаем, что стрелковые полки уже остановлены немцами на оборонительном рубеже. Поэтому торопиться не следует. Надо только не прозевать колонну своего полка. Выходим на улицу, уходящую на запад. Слева, в глубине садика, какое-то здание, похожее на кинотеатр. Решили зайти. Это действительно был театральный зал мест на двести. Все кресла были заняты пожилыми мужчинами и женщинами, одетыми в пальто и шляпы. Каждый на коленях держал баульчик. В зале мертвая тишина. Мы по правому проходу прошли к сцене. Оказавшиеся тут же три солдата, увидев нас, быстро покинули зал. Мы посмотрели в глаза сидящим. Это были лица людей, ожидающих приговора, и мне стало не по себе. Мне было тяжело смотреть людям в глаза. Из-за нечеловеческих амбиций политиков народы переживают страшные муки. Мы покинули зал. Думаю, что после нашего ухода те трое вернулись, чтобы вытряхивать из баулов в свои вещевые мешки самое дорогое для этих людей содержимое. Затем променяют на какие-нибудь безделушки. Или снимут с них, лежащих на поле боя, вещмешки с награбленным добром, похоронные команды. Плохо это, а ведь могло быть и еще хуже, как с тем стариком на площади.