Я был похоронен заживо. Записки дивизионного разведчика
Шрифт:
Я снова на операционном столе. Рана открыта. Тампоны извлечены. Слышу, как хирург говорит: «Не завязали крупный сосуд». А мне: «Придется еще раз потерпеть». А что мне оставалось делать. Терплю. Пинцетами копаются в мышцах. Находят и вытаскивают пропущенный сосуд. Перевязывают его, восстанавливают повязку. Перекладывают на каталку и вывозят из операционной. Надевают рубаху, кальсоны на одну ногу. Гимнастерку и брюки (брюки тоже на одну ногу). Перекладывают с каталки на носилки, накрывают одеялом и выносят на улицу. Ногами вперед носилки устанавливают на стоящую у подъезда повозку, рядом с уже стоящими носилками с другими больными. На сиденье садятся солдат-ездовой и девушка в солдатской форме. Тронулись.
Со двора выехали на булыжную мостовую. Металлические обода
Повозка остановилась у ворот огромного здания складского типа. Меня перенесли в сарай и переложили на двухъярусную деревянную койку. Такие койки я видел позже в бараках перемещенных лиц в Германии. Во всем этом здании, мне показалось, было занято всего две койки. Мной и моим соседом по повозке. Не менее сотни их стояли пустыми. Это был эвакогоспиталь в горде Цесис.
Боли не стихают. Кричу изо всех сил. Никто не подходит. Да никого в сарае и нет. Наконец в воротах показалась девушка с тарелками на подносе. В ответ на предложение «Покушаем, больной» выбиваю из рук девушки поднос с тарелками. Та убегает. Приходит строгая женщина в белом халате и еще от ворот поднимает крик. На жалобы о нестерпимых болях – ни малейшего внимания. Главное – разбитые тарелки. Отчитав меня, женщина уходит. Через несколько минут приходят двое солдат, перекладывают меня с койки на носилки, выносят и засовывают носилки в машину.
Машина остановилась в лесу. Носилки вытаскивают из машины и несут в большую палатку, где по левой стороне двухъярусные нары, а по правой – двухъярусные деревянные койки. Положили на нижнюю койку у двери. Это было единственное свободное место. Подошел врач, мужчина, майор медслужбы, ординатор. Выслушал жалобы, отдал сестрам распоряжения, и минут через десять мне уже делали уколы и подкладывали грелки. Боли стали стихать.
Первое отделение госпиталя размещалось в двух спаренных госпитальных палатках. Обслуживающий персонал (врачи, сестры и санитарки) жили в кирпичном доме. Там же была кухня и столовая для персонала. Большой зал особняка днем использовался под перевязочную. Туда нас носили на носилках, а вечером в нем гремела музыка. Зал использовался под танцевальную площадку персонала госпиталя.
Не знаю, как в других отделениях, а в первом не было ни одного ходячего больного. Большинство с ранениями в ноги, в гипсе. Двое в нашей палате были с перебитыми нервами. Эти несчастные почти не спали, мучились в страшных болях. Затихали они на какое-то время только после инъекции морфия. Кроме болей, раненых, лежавших в гипсе, мучили черви под гипсом. Они постоянно просили врача и сестер снять гипс. Доказывая, что они больше терпеть не в состоянии. Врач же старался доказать, что черви – это хорошо, что только с помощью этих червей они и смогут выздороветь, что черви, поедая гной, очищают рану.
У меня гипса не было, не было и червей. Но меня мучило другое. Я чувствовал, как из-под повязки все время вытекал гной, и ощущал тяжелый гнилостный смрад. Проветривалась палатка только через дверь, но температура была уже минусовая, и дверь все время держали закрытой. Печь из металлической бочки, установленная в центре палатки и постоянно топившаяся, не способствовала обмену воздуха, поэтому атмосфера была как на армейских конюшнях. Кроме того, меня мучила трудность пользования судном. Недели через две врач внял наконец моим просьбам и освободил меня от шины. Ногу изогнуло в коленном суставе, как в судорогах. Через несколько дней выпросил костыли и пижаму. Первое, что я сделал, – решил сходить в уборную. Деревянная уборная стояла метрах в пятидесяти от палатки. Костылями пользоваться я не умел, развернулся неловко и упал прямо на очко сиденья. Хорошо, что, поскольку ходячих больных не было, уборная была чистая, сделанная из новых досок. Возможно, я был ее первым посетителем. Печально только, что я окончательно окоченел, пока пытался подняться на костыли.
Время шло. Рана сильно гноилась, и нога в коленном суставе не разгибалась. В палате было сумеречно, читать нельзя, да и читать было нечего. Круглые сутки стоны, крики от болей и ругань. Одно развлечение – это фокусы санитара. Например, он с силой бил фаянсовой тарелкой об пол, и она не разбивалась, да иногда майор медслужбы, наш ординатор, посидит и расскажет, как он учился в Ленинграде в Медицинской академии им. Кирова. Скучно. А по вечерам слышна музыка в перевязочной-танцзале. К танцзалу примыкала терраса, пол которой был сантиметров на шестьдесят ниже окон зала. Дай, думаю, через окна посмотрю танцы и послушаю музыку. Оделся, вооружился костылями – и в путь. К перевязочной от палатки была протоптана узенькая дорожка. В одном месте она проходила по краю воронки глубиной метра три. Темная октябрьская ночь. Освещения нет. Вот я и угодил правым костылем в воронку. И полетел, кувыркаясь через голову и больную ногу. Подняться, а тем более вылезти из воронки я не мог. Боли и безвыходное положение вынудили кричать. Кто-то прибежал. Пришли с носилками и водворили на койку. Случай этот я запомнил на всю жизнь. Но с этого дня, вернее ночи, нога стала чуть-чуть двигаться.
В декабре всем, кто встал на ноги или костыли, объявили, что нас отправляют в другой госпиталь. Он находился на военном аэродроме в двух трехэтажных домах. В одном раненые, в другом – венерические больные. С машины нас принесли в баню, которая находилась на первом этаже госпиталя. Костыли нам не дали, раздели и положили на мраморные скамейки. Сняли с ран повязки и приступили к лечению. Лечение заключалось в том, что девушки с помощью мочалок и хозяйственного мыла очищали раны от гноя. Терли до крови. А мы возмущались и говорили, что в том госпитале, откуда нас привезли, когда нас мыли, – а нас действительно мыли два раза, – раны плотно обвязывали клеенками и не допускали ни малейшего попадания на рану воды. На это нам отвечали, что там вас лечила ленинградская медицинская школа, а здесь – московская. У них свой метод лечения, они червями раны не лечат. Мы скоро убедились в преимуществе московской школы. Если раньше раны гноились, просто гнили, то здесь частые, через день, перевязки и стрептоцид очень скоро дали результаты. Раны очистились и стали покрываться корочкой.
Когда моя рана полностью очистилась от нагноения, встал вопрос, как наложить швы, чтобы закрыть ее кожным покровом. Дело в том, что из раны уже выпирало другое мясо. Врачи говорили, что вырос «рог», и в перевязочной решали, как быть. Одни говорили, что надо делать операцию и нарост удалить оперативным путем. Другие предложили и отстояли в конце концов другой метод – выжигать кварцем. Ежедневные кварцевые лапы сделали свое дело: «рог» стал уменьшаться.
В первых числах января нас, несколько человек, в санитарной машине повезли в эвакогоспиталь в Цесис. Только теперь положили не в тот сарай, где я уже был, а в палату в кирпичном здании у самой железнодорожной станции. Лечения никакого не было, ждали медицинского поезда. Нас готовили для отправки в тыловой госпиталь, по слухам, в Ленинград.
Побег из госпиталя
Здесь, в госпитале, я встретил ст. сержанта, командира орудия 2-го дивизиона нашего полка. Он, как и я, не хотел ехать в тыловой госпиталь. Мы узнали, что из тыловых госпиталей отправляют в маршевые батальоны, а куда из него попадем, сам бог знает. Стали думать, как убежать. Теперь мы уже ходили без костылей. Раны, правда, были еще большие, у меня, например, рана была 12 на 4 см, но это нас не пугало, самое тяжелое было уже позади. 5 января нас как-то одели, а в ночь на 6-е должен был быть поезд. Решили ночью бежать в Ригу. Считали, что где-то в этом районе найдем свою дивизию.