Я дрался с асами люфтваффе. На смену павшим. 1943—1945.

Драбкин Артем Владимирович

Взлетели. Он крутился-крутился, я — то справа, то слева, но в боевом порядке, который положен. Он хо­тел меня сбросить, чтобы я отстал, но у него не получи­лось. Вечером командир полка подводит общие итоги дня. Разбор полетов: «Кто был в зоне в такое время?» Руководитель полетов Хоцкий [Хоцкий Николай Вениаминович, капитан. Воевал в составе 101-го гиап и других полках ВВС КА. Всего за время участия в боевых действиях выполнил 386 боевых вылетов, в воздушных боях сбил 4 са­молета лично и 9 в группе. Награжден орденами Красного Знамени (дважды), Отечественной войны 1-й ст., медалями] говорит: «А это Демен-теев с Жагинасом отрабатывали боевые порядки». — «Вот Жагинас — молодец! Сразу усвоил боевые поряд­ки, я любовался, когда смотрел, как он перестраивался! Вот хорошо!» Некоторые наши летчики покраснели, особенно молодежь. Стали больше верить мне, а не этому шарлатану.

А

знаешь, какие летчики приходили? Вот у Морозо­ва был такой Матюхин. Так комэск ему замечание дела­ет, а тот его чуть не матом: «Я сам умею пилотировать!» Камозин сказал: ладно, я его возьму, посмотрю за ним. Вели они третью группу бомбардировщиков, завязали бой, и этого летчика в первом же бою сбили. Даже Ка-мозин не смог его прикрыть! Тот как шел по прямой, так и шел, не обращая внимания на команды.

— Сколько у вас сбитых самолетов?

— Официально десять, но незасчитанных самоле­тов у меня много. Помню, прилетел майор, Герой Со­ветского Союза, командир полка «яков» 8-й воздушной армии. Договорились, что наши «кобры» пойдут на Се­вастополь в непосредственном прикрытии бомбарди­ровщиков, а они будут расчищать воздух. Мне, как обычно, дали прикрывать 4-ю эскадрилью. Они были к нам как бы прикреплены, мы знали друг друга по фами­лиям, и действия на случай атаки немецких истребите­лей были отработаны. Взлетели парой. Пристроившись к бомбардировщикам, вышли в море. Когда над морем летишь, то звук мотора меняется. Поначалу это непри­вычно. Мой ведомый Герасимов говорит: «У меня мо­тор барахлит, я ухожу». Я отвечаю: «Уходи». Бомбарди­ровщики вышли в море южнее Балаклавы, правый раз­ворот, чтобы выйти на боевой курс, отбомбиться и по прямой уйти к себе. «Яков» нет, куда-то ушли, и я ос­тался один и иду слева от девятки. Смотрю, справа подходят два «мессера». Я перешел на правую сторону боевого порядка. Они отворачивают — видно, замети­ли меня и уходят. Мне и оторваться от бомбардиров­щиков нельзя, и упускать их не хочется. А дистанция уже большая, но я все же стрельнул. Смотрю, «мессер» загорелся. Шлейф все больше и больше пошел. Я при­строился к группе, и мы вернулись домой. Я доложил, но, конечно, подтверждения никто мне не дал. После полетов приехал к нам этот старший, майор. Говорит: «Я видел в таком-то районе, была пара «мессеров», они пикированием уходили с моря на Балаклаву. Один из них горел». А я думаю: «Где же тогда вы на «яках» были? Получается, ниже нас? Как же вы воздух расчищали?»

Так мне его и не засчитали, но я уже говорил, что особо не стремился побольше себе побед записать. Мне радостно было, когда наши товарищи бьют про­тивника. Радостно, когда сам сбивал. Радостно было, что победа наша.

В апреле перед наступлением наших войск на Керчь Васе Аксенову [Аксенов Василий Гаврилович, младший лейтенант. Воевал в составе 101-го гиап (84-а иап). Всего за время участия в боевых дей­ствиях в воздушных боях лично сбил 2 самолета противника. Погиб в авиакатастрофе 7 февраля 1944 г], который позже погиб, поставили на са­молет фотоаппарат, чтобы он заснял и тылы, и линию фронта.

Как он погиб? У нас был такой летчик, Хоцкий. Он в основном занимался дальней разведкой, выполняя один-два полета в день. С ним ходил Гундобин, но он погиб — не смог пробить облачность и упал неизвестно где. Аксенов стал вместо Гундобина летать. Они воз­вращались от Феодосии к нам сюда, на Тамань. Ушли подальше в море, и у Аксенова отказал мотор. Он со­вершал вынужденную посадку на море. Погода была хорошая. При посадке на воду, чтобы определить высо­ту, нужен определенный опыт, на воде нет ориентиров и не за что зацепиться глазом. Если погода хорошая, можно и дно увидеть — поверхность можешь не опре­делить. И Аксенов не справился, потерял скорость, со­рвался в штопор и упал в воду. Возможно, конечно, что на посадке у него стал разрушаться мотор, перебил тягу руля высоты. Такое тоже часто бывало. Мы все, когда морем ходили, на этом месте салют из пушек давали...

Вернемся к тому вылету. Что значит фотографиро­вать? Это значит — по прямой пройти и не шелохнуть­ся. Мы полетели шестеркой. Ведомый у него был, и еще нас две пары для прикрытия. Пошли с юга на се­вер. Нас атаковали «мессера». Я шел справа от пары разведчиков, а слева шел Нестеров Сережа¹, потом он погиб под Штетином. Он был ведомым у командира полка Павликова. Сопровождали бомбардировщиков. Облачность была низкая, но с разрывами. Я шел с чет­вертой группой, а они с первой. Я заметил, что пара «мессеров» на скорости промелькнула в одном окне за облаками. Я еще крикнул: «Сережка! Выше пара «ху­дых». Он ответил, что понял. Но, видимо, один из них сбил Сережку...

Так вот, его атакует «мессер». Я гово­рю: «Серега, в хвосте «худой». Он говорит: «Вижу». «Мессер» подходит к нему, Сережка делает переворот, я довернул самолет, чтобы отбить этого «мессера», но он ушел в сторону, не стал атаковать. А фотограф идет по прямой. Я смотрю, навстречу мне чуть с превышени­ем идет ведомый того самолета, который атаковал Се­режку. Тут надо различать атаку с передней сферы и лобовую атаку. Атака с передней сферы — это когда противник тебя не видит и ты спокойно подходишь к нему на встречных курсах и бьешь. Лобовая же атака — это совсем другое дело. Скорость сближения порядка 1000 километров в час — секунды. Ты видишь, что он в тебя целится, а он видит, что ты в него целишься. В этой атаке непонятно, кто куда выйдет после сближе­ния. Лобовая — это, конечно, очень сильное пережива-

¹ Нестеров Сергей Степанович, лейтенант. Воевал в составе 101-го гиап (84-а иап). Всего за время участия в боевых действиях в воздушных боях лично сбил 4 самолета противника. Погиб в воздуш­ном бою 25 апреля 1945 г.

ние, ведь на принятие решения у тебя всего несколько секунд. Потом, после вылета, когда начинаешь анали­зировать, успокаиваешься, но порой все тело болит.

Так вот, тут что произошло. Поскольку он шел с пре­вышением, я понял, что он сверху пройдет, ну а мне удобнее всего нырять под него. Думаю, оружие при­стреляно на 400 метров, я его подпущу, дам очередь и буду нырять влево под него. По прицелу определяю дальность. Когда расстояние сократилось до 400 мет­ров, а ведь кнопки оружия до половины уже нажаты, со всех пушек и пулеметов можно стрелять. Он в этот мо­мент выходит вверх. Я ручку на себя, взял упреждение и успел выпустить только один снаряд и соответствен­но пуль пять-семь из каждого пулемета. От него отва­лился какой-то кусок, пролетел мимо, меня аж тряхну­ло. Он перешел в пикирование. Сережка внизу был. Он потом говорил, что у «мессера» мотор встал. Я так ду­маю, что этот снаряд отбил ему радиатор. Это была моя победа!

У фугасного снаряда есть такая особенность. Он по­сле выстрела не сразу становится на боевой взвод, а примерно метров через 20—25. По времени это очень маленький промежуток, но все же. Мы как-то раз при­стреливали оружие. Сначала стреляешь из пушки, вы­ставляешь прицел, а потом по нему пристреливаешь пулеметы. Мишень поставили далеко, за бугорком. Так что снаряд шел прямо над землей. Стрельнули, снаряд разорвался, не долетев до цели. Еще стреляем — опять разрыв до цели. Пошли, посмотрели. Оказывается, что снаряды взрывались от попадания в стебли травы — настолько чувствительной была мембрана.

Я когда с одним «фоккером» схватился под Сева­стополем, настолько близко к нему подошел, что попал в спутную струю, и меня начало болтать. Очередь по нему дал и попал в крыло возле фюзеляжа. Я увидел, как снаряд попал в плоскость, но, видимо еще не встав на боевой взвод, не разорвался, а прошел вовнутрь и разорвался, упершись в силовую часть. Плоскость от­летела в одну сторону, самолет — в другую, опрокинул­ся. Летчика не убило, он на парашюте выпрыгнул. Его ведущий недалеко был, я бы и второго стрелял, но у моего ведомого Лешки Герасимова был первый боевой вылет — за ним надо было присматривать и следить, нет ли других истребителей вокруг. Я ему говорил: «Смотри — «фоккера», видишь?» Он отвечает: «Вижу». А прилетели, он признался, что видел какую-то пару, а что за пара, не понял. Он вообще-то боялся летать: то он болеет, то еще что-то. С ним полетишь, на море выйдешь, а над морем звук мотора меняется — он пу­гается и уходит.

Но как-то он до конца войны так и пробыл в полку...

— Когда летчик с «фоккера», который вы сбили, выпрыгнул из самолета, не было желания расстре­лять его в воздухе?

— Нет. Преследовать его желания не было. Мы вы­прыгнувших не расстреливали. Ребята старшего поко­ления, которые воевали на И-16, говорили, что были случаи, когда немцы расстреливали наших, спускав­шихся на парашютах. Но потом они перестали, потому что им тоже некогда было этим заниматься. Они знали, что чуть только рот раззявят, «Иван» его снимет. Ду­маю, поначалу это у них шло от безнаказанности.

Когда я первый самолет сбивал, мысли были самые противоречивые: и отомстить хотелось, и одновремен­но думал — там же человек сидит. Но тут сразу дума­ешь, а что этот человек сделал? Может, он конкретно и не стрелял по гражданским, но Заводчикова же он на моих глазах убил. И когда я его сбил, было и радостно и горестно. Радостно, что я, молодой летчик, сбил аса, что он не будет наших сбивать. Горестно, что Заводчи-кова потерял. Ну и конечно, напряжение было, требова­лось не успокаиваться на этой победе...