Я/Или ад

Радов Егор Георгиевич

Не обращайте внимания.

О, лес, о, трава, о не знаю что — я растягиваюсь, как канат, я стремлюсь к этому сладкому слову “свобода”, но где же моя тлеющая сигарета в темноте?? Основной вопрос философии.

Просто грустно, грустно, грустно.

Часть — на самом деле — вторая

В одном из миров, в роскошном зимнем замке, который был весь как на ладони, если смотреть на него с высоты птичьего полета свежим морозным утром, жил один высоколобый математик, который пытался искать Богов.

Его звали Петя, и глаза его цвели. То синий цвет, а то и зеленый или еще лучше — волшебный, как в сказках, перламутр.

А ночью он выходил гулять, потом просыпался утром, потом занимался математикой. Много вопросов он прочитывал в пространстве сквозь свое решетчатое окно, когда, усталый, он курил бесконечные сигареты, и ему казалось, что наконец-то он нашел.

Так и проистекала жизнь. Его первая посылка состояла в том, что если существует понятие двух нулей, то можно провести ассоциацию с Богами, но дело в том, что нули не отличались друг от друга, они были совершенно одинаково круглы и непознаваемы; а какой из них обозначал Бога, что спереди, и который — Бога, что сзади, было совершенно непонятно.

— Мы знаем, что мы ничего не знаем… — любил повторять Петя, когда он сидел с друзьями.

Потом ему наскучила вся эта канитель, он заперся в своем замке и потонул в роскоши. Из Парижа ему привезли десять девочек, которые бегали по скрипучим лестницам и забывали трусы в ванной, и они были похожи друг на друга абсолютно, как капли воды, так что можно считать, что Петя ко всему прочему еще и женился.

Потом он состарился и умер. И вот когда он умер, он понял…

Но, впрочем, оставим его. Займемся лучше мной, сколько можно уже говорить о других и о других?

Итак, я. Я чувствую себя прекрасно, только мне хочется в туалет. Но это, как известно, не проблемы: одна нога — здесь, другая — там.

Наверное, я так и сделаю. Только полежу немножко еще в своей постельке… Я свернулся клубочком, и теперь меня не найти. Легче найти трусы, которые висят на стуле, а я? Где я? Я здесь, здесь, вот он… Я!

Часть — на самом деле — девяносто девятая

Лежу, лежу, лежу, стою, стою. Вот он я. Да, вот это — я, я, я, Я!

А вот и голова моя лежит, и в ней бегают мыслительные шарики того, что я сейчас имею сообщить вам, уважаемые читатели.

А вот и ножка моя — пускай их воспевает Пушкин. Пушкин — это не я.

Нет, Пушкин — это не я.

А вот руки, сбежали, точно брюки, а вот и одежды мои, а также джинсы. Интересно, джинсы — это я или не я?

Вопрос очень сложен. На него нельзя ответить однозначно. Джинсы надеты, словно кожа на тело. Кожа на мышцы, мышцы на кости, кости на нервы, нервы — на Мне.

Все наверчено вокруг меня, словно поля шляпы вокруг шляпы. Все кружится и вертится. Все течет.

Больше того, все течет на самом деле. Я сам чувствую в себе эту постоянную течку, которая струится, словно горный поток, и куда-нибудь низвергается. А Лета? А что такое Лета? После Леты наступает осень и все происходит опять, а я лежу на диване — голова судорожно раздавливает подушку, мои руки словно крюки, но я могу положить их в карман моих джинсов, которые на меня надеты, как кожа на тело, на кости, на мышцы…

А вот и мое самоубийственное место. Я щекочу его ножичком, это — моя шея, всего лишь навсего, и здесь воистину сходятся узлы жизни и смерти, как это ни смешно. А вот еще вены — это вообще модная штучка. Последнее время стало очень модным вскрывать их содержимое и смотреть, как оно льется красной струйкой на пол — пускай прибегает Спаситель.

А мне лень вешаться и убивать других. Я лучше посплю, а умру я все равно когда-нибудь — так зачем же торопить все эти красивые пейзажи, которые мы видим за окном?

Хочется застрелиться — выгляни в окно. Так говорят люди, и, наверное, за окном расцветает пышными рядами Большой Бог, который грозится толстым пальчиком и обещает вам райские кущи.

Все это чушь. И вообще можно было бы ко всему относиться совершенно наплевательски, если бы не было всякой смерти и прочих неприятных вещей, которые будоражат наше несносное любопытство.

Я поглаживаю ножичком мое самоубийственное место, и искушение заглянуть туда, откуда не возвращаются (как интересно!), так велико, что если бы не хотелось мне выпить рюмку водки и выкурить сигарету, да еще и поговорить о жизни о смерти, как это принято, я бы давно узнал, что же все-таки на самом деле творится там, на чем стоит все это, что мы здесь и имеем.

Один философ спорил и спорил на эти темы — просто невозможно!.. Ну что ты волнуешься? В познании тебе не будет отказано — славь того, кто тебе ближе, и умирай с улыбкой на умных устах.

А я вот лежу и ощупываю свое существо. Я думаю, что если мой нерв провести под спинку этого кресла, то эта спинка тоже станет мной.

Но мне надоело вращаться в мире опытов, где надо признавать то, чего не хотелось бы. Жизнь дается человеку один раз (или пять — это все равно), и прожить ее надо так, чтобы тебе не было мучительно стыдно за мир, который тебя окружает.

Тебя, в смысле меня. Меня, в смысле мой богатый внутренний мир.

И вот я зеваю, я — певец своего пупа (кстати, он ничем не хуже других, а некоторых и получше), и я готов заснуть, а потом проснуться, и вообще готов ко всему, что произойдет со мной здесь, или там, или нигде, или везде, где заблагорассудится. Главное, чтобы было интересно. Я — пожиратель новых вещей любого качества. Я расшибусь в лепешку, чтобы уйти в неведомые края.

Я решил путешествовать. Сейчас волшебная полночь, луна светит на синем небе, словно кусочек сыра, и звезды мерцают. Звезды — это, наверное, маленькие серебряные гвозди, которые на ночь прибивает к небу большой звездочет в синем колпаке; и они сверкают, потому что они обернуты фольгой, совсем как шоколадные конфеты.