Я историю излагаю... Книга стихотворений

Слуцкий Борис Абрамович

«Ни стыда, ни совести, а что же?..»

Ни стыда, ни совести, а что же? Словно в сельской школе. Устный счет. Нечего и спрашивать! Сечет! Быстрый, как рефлекс, в манере дрожи. Сопрягает, взвешивает, мерит, применяет к собственной судьбе. На слово же — и себе не верит. То есть главным образом — себе. Изредка под ложечкой пустое место, где должна бы быть душа, поедом его ест не спеша, и тогда он целый день в простое. Так же, как безногий инвалид на штанину полую взирает, он догадывается, что болит. Но самокопанье презирает. Устный счет — не хочет. Не велит.

Что почем

Деревенский мальчик, с детства

знавший что почем, в особенности лихо, прогнанный с парадного хоть взашей, с черного пролезет тихо. Что ему престиж? Ведь засуха высушила насухо полсемьи, а он доголодал, дотянул до урожая, а начальству возражая, он давно б, конечно, дубу дал. Деревенский мальчик, выпускник сельской школы, труженик, отличник, чувств не переносит напускных, слов торжественных и фраз различных. Что ему? Он самолично видел тот рожон и знает: не попрешь. Свиньи съели. Бог, конечно, выдал. И до зернышка сгорела рожь. Знает деревенское дитя, сын и внук крестьянский, что в крестьянстве ноне не прожить: погрязло в пьянстве, в недостатках, рукава спустя. Кончив факультет филологический, тот, куда пришел почти босым, вывод делает логический мой герой, крестьянский внук и сын: надо позабыть все то, что надо. Надо помнить то, что повелят. Надо, если надо, и хвостом и словом повилять. Те, кто к справедливости взывают, в нем сочувствия не вызывают. Тех, кто до сих пор права качает, он не привечает. Станет стукачом и палачом для другого горемыки, потому что лебеду и жмыхи ел и точно знает что почем.

«Без лести предал. Молча…»

Без лести предал. Молча. Без крику. Честь по чести. Ему достало мочи предать без всякой лести. Ему хватило воли не маслить эту кашу. А люди скажут: «Сволочь!» Но что они ни скажут, ни словом, ни полсловом себя ронять не стал он перед своим уловом, несчастным и усталым.

Дом в переулке

Проживал трудяга в общаге, а потом в тюрягу пошел и в тюряге до мысли дошел, что величие вовсе не благо. По амнистии ворошиловской получил он свободу с трудом. А сегодня кончает дом строит, лепит злой и решительный. Не великий дом — небольшой. Не большой, а просто крохотный. Из облезлых ящиков сгроханный, но с печуркой — домовьей душой. Он диван подберет и кровать, стол и ровно два стула поставит, больше двух покупать не станет, что ему — гостей приглашать? Он сюда приведет жену, все узнав про нее сначала, чтоб любить лишь ее одну, чтоб она за себя отвечала. Он сначала забор возведет, а потом уже свет проведет. Он сначала достанет собаку, а потом уже купит рубаху. Всех измерив на свой аршин, доверять и дружить зарекаясь, раньше всех домашних машин раздобудется он замками. Сам защелкнутый, как замок, на все пуговицы перезастегнутый, нависающий, как потолок, и приземистый, и полусогнутый. Экономный, словно казна, кость любую трижды огложет. Что он хочет? Хто його зна. Что он может? Он много может.

Сон — себе

Сон после снотворного. Без снов. Даже потрясение основ, даже революции и войны — не разбудят. Спи спокойно, человек, родившийся в эпоху войн и революций. Спи себе. Плохо тебе, что ли? Нет, не плохо. Улучшенье есть в твоей судьбе. Спи — себе. Ты раньше спал казне или мировой войне. Спал, чтоб встать и с новой силой взяться. А теперь ты спишь — себе. Самому себе. Можешь встать, а можешь поваляться. Можешь встать, а можешь и не встать. До чего же ты успел устать. Сколько отдыхать теперь ты будешь, прежде чем ты обо всем забудешь, прежде чем ты выспишь все былье… Спи! Постлали свежее белье.

«Вот мы переехали в новые дома…»

Вот мы переехали в новые дома. Я гляжу, гляжу, глаз не спуская: ровная, как сельская зима, новая архитектура городская, одинаковая, стандартизированная. То ли мало было средств, то ли дарованья не хватило — ящики бетонные окрест, в ящиках — бетонные квартиры, одинаковые, стандартизированные. Но каков переселенный люд: опытные старые рабочие, служащие и — куда пошлют — деревенщина, разнорабочие? Одинаковые? Стандартизированные? Ничего стандартного в них нет, будто с разных нескольких планет в новые квартиры переехали и не одинаковые и не стандартизированные.

Страх

Чего боится человек, прошедший тюрьмы и окопы, носивший ружья и оковы, видавший новой бомбы сверк? Он, купанный во ста кровях, не понимает слово «страх». Да, он прошел сквозь сто грязей, в глазах ирония змеится, зато презрения друзей он, как и век назад, боится.

«То ли мята…»

То ли мята, то ли рута, но примята очень круто. Словно тракторные траки перетаптывали травки, а катками паровыми их толкали и давили. Скоро ли она воспрянет, глину сохлую проклюнет, и зеленым глазом глянет, и на все, что было, — плюнет?

«Как лучше жизнь не дожить…»

Как лучше жизнь не дожить, а прожить Мытому, катаному, битому, Перебитому, но до конца недобитому, Какому богу ему служить? То ли ему уехать в Крым, Снять веранду у Черного моря И смыть волною старое горе, Разморозить душевный Нарым? То ли ему купить стопу Бумаги, годной под машинку, И все преступления и ошибки Кидать в обидчиков злую толпу? То ли просто вставать в шесть, Бросаться к ящику: почта есть? А если не принесли газету, Ругать советскую власть за это. Но люди — на счастье и на беду — Сохраняются на холоду. Но люди, уставшие, словно рельсы, По которым весь мир паровозы прогнал, Принимают добра любой сигнал. Большие костры, у которых грелись Души в семнадцатом году, Взметаются из-под пепла все чаще: Горят! Советским людям — на счастье, Неправде и недобру — на беду. 1961

Московские рабочие

Московские рабочие не любят, когда доклад читают по бумажке, не чтят высокомерные замашки, не уважают, если кто пригубит серьезное, скользнет, хвостом вильнет и дальше, вдоль по тезисам рванет. Московские рабочие, которые могли всю жизнь шагов с пяти глядеть, как мчится вдаль всемирная история, рискуя их самих крылом задеть, не любят выдумки, не ценят выверта. Идете к ним — точнее факты выверьте! Не обмануть московских работяг, в семи водах изрядно кипяченных, в семи дымах солидно прокопченных и купанных в семи кровях. К вранью не проявляют интерес! Поэтому и верю я в прогресс.

«Народ переходит на шляпу — с кепки…»

Народ переходит на шляпу — с кепки. Народ переходит на шляпку — с платка. Зато по-прежнему цепко и крепко влиянье народного говорка. Большие фабрики производят по миллиону костюмов в год. В модерном давно уже люди ходят — «модерный» производи от мод. Не вижу дурного, что с завода спешат на стадион и в кино, хотя готов водить хороводы и петь сочиненное очень давно. Народ течет, как река большая, вбирая в себя миллион ручейков, никого не заушая, спокойно решая, кто каков.